Введенский

Фёдор Гиренок

Русская философия первой половины ХХ века – это авангард вообще и обэриуты в частности. Для нее характерна критика разума, языка и коммуникации. Она отказывается понимать мир как целое и считает адекватной формой его существования множественность и текучесть. Философские идеи позднего литературного авангарда нашли свое отражение в творчестве Александра Введенского в таких его работах, как «Потец» и «Елка у Ивановых».

Русская философия первой половины ХХ века – это авангард вообще и обэриуты в частности. Для нее характерна критика разума, языка и коммуникации. Она отказывается понимать мир как целое и считает адекватной формой его существования множественность и текучесть. Философские идеи позднего литературного авангарда нашли свое отражение в творчестве Александра Введенского в таких его работах, как «Потец» и «Елка у Ивановых».

Потец

В конце ХХ века философы устроили охоту за тем, что лежит между физическим и метафизическим, опытным и доопытным, чувственным и сверхчувственным. В результате поисков обнаружилась какая-то кентаврическая сторона мира, которая делает возможным переход от одной противоположности к другой. В космологии ее назвали хаосмосом, в онтологии обозначили словом «бысть». В первом случае соединили два слова «хаос» и «космос», во втором – «бытие» и «становление». Но первым начал такую философскую работу Введенский, который произвольным образом соединил два слова: «отец» и «пот». И у него получилось «Потец».

Зачем он это сделал? Наверное, не для того, чтобы порадовать филологов, а для того, чтобы высказать то, что прямым образом о человеке не высказывается. Человек – это не предмет, сущность которого может быть установлена извне. Но это и не икона. В России не любят кланяться человеку, и Введенский не любил ему кланяться. «Потец» – это непредметный и одновременно негуманистический взгляд на человека. Человек – не центр мира, не некая чтойность. Ведь центр мира принадлежит миру. А человек ему не принадлежит. Ничто человеческое не дано человеку в собственность. Соединение человека и труда еще не делает человека. Страшное слово «Потец» – управляет всем, что происходит с человеком между его смертью и рождением. Оно странным образом соединяет в себе живое и мертвое, то, что есть, и то, чего нет. Поскольку эволюция никогда не ошибается, постольку возможно, что человек «пота» – это ошибка Бога, который думал, что труд – это наказание и одновременно способ, которым в человеке учреждается человеческое.

Продуктивный синтез происходит не под руководством предметной логики, а под руководством воображения. Если бы он происходил под контролем логики, то тогда мы бы имели дело с одним и тем же. А мы имеем дело с новизной. А это значит, что между всеми словами должен был существовать какой-то непрерывный логически неоднородный переход. Но этот переход не возникает без вмешательства какой-то третьей силы. Если бы мир состоял из предметов, то в нем нельзя было бы логически однородными преобразованиями перейти от одного предмета к другому. Такой мир должен был непременно распасться. Если же в нем возможен переход, то в нем нет предметов и логики. Но есть какая-то третья сторона, благодаря которой возникает переход между рукомойником и паствой. Введенский намеренно заменяет «пасту» словом паства, чтобы разрушить привычный ход слов. Введенский говорит: а есть ли логика в связи того же рукомойника и пасты? Не является ли эта связь привычной бессмыслицей. Если же этот переход совершается силой привычки, то это значит, что никакое единство сознания само по себе не поможет множественное превратить в единое. Более того, самому сознанию, пользующемуся словом, придется распасться на множество сознаний, между собой понятийно не связанных. При этом, сознание, приближаясь к трансгрессии границы со стороны сферы опыта, всегда будет сдвигать границу опытного, захватывая территорию априорного. И, наоборот, если мы пойдем со стороны априорной, то тогда начнет ускользать граница, на которой должно закончиться априорное. И все окажется априорным. А опытное никак не сможет начаться.

Одной из проблем, с которой столкнулся Введенский, придумав слово «Потец», стала проблема значения. Значения в языке не от языка. Введенский не ищет новых связей между словами. Он отказывает языку в предикациях типа S есть P. Он не доверяет определениям. Для него день – это ночь в мыле, а смерть Введенский определяет так: «смерть есть еж смерти». Мир зыбок, текуч. Слова, синтаксис и семантика языка не соответствуют этой зыбкости. А чему они соответствуют? Они нужны для того, чтобы заполнить предметами и смыслами ту пустоту, тот изъян, который образовался в мире в результате изъятия человеком себя из мира. Коммуникация, слова говорят не о мире, а о дезориентации человека в мире, обусловленной производством и потреблением грез, которые его терзают и утешают. Что мы можем сообщить деревьям? – спрашивает Введенский и отвечает: ничего. Что мы можем возразить камню? Ничего. Нет у нас для него аргументов. Что мы можем сказать воде? Нет у нас ничего за душой. Не можем мы общаться с водой, которая, возможно, что-то говорит нам, но мы не знаем, что. Не лучше ли нам перестать заполнять словами свою пустоту и превратиться в статую, в камень, в дерево. Как отец трех сыновей превратился в Потца.

Что значит «Потец»? Это не то, что созерцается, не то, что воспринимается. «Потец» – это, скорее, мысленная вещь, то, что восходит к Прологу, к словам, сказанным человеку Богом: в поте лица твоего будешь есть ты хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты был взят. Потец – это жизнь и одновременно возвращение человека праху, то есть смерть, а холодный пот, выступающий на лбу умершего, есть не что иное как роса смерти. Что мы можем узнать о мире, который чувствуем? Ничего. Потому что в этом мире есть еще и сверхчувственное.

«Потец» – это то, что разрушает трансцендентальное единство сознания. Введенский рассказывает о том, как три сына спрашивают умирающего отца, что значит слово «потец». «Обнародуй нам, отец, что такое есть потец». Отец им отвечает: «Страшен, синь и сед потец, я ваш ангел. Я отец». Но синтеза чувственности и рассудка в этом сообщении не происходит. Сыновья не получают прямого ответа на свой вопрос. Тогда отец им советует посмотреть сны. Посмотрев сны, сыновья упрямо ищут ответ в рифме и перебирают слова: «потец», «свинец», «младенец», «венец». Но этот перебор не приближает их к ответу на вопрос, что такое «Потец». Заканчивается история разговором сыновей с подушкой, которая вместо того, чтобы быть под ушком, стала душой умершего.

Отец и сыновья не понимают друг друга. Им нужен переводчик. Язык перестал быть средством коммуникации. Он становится средством замыкания каждого на самом себе. Об этом Введенский говорит в заключительных строчках поэмы. «Господи, могли бы сказать сыновья, если бы они могли, ведь это мы уже знали заранее». Но они не смогут так сказать. Потому что у них нет уже-знания. Куда оно делось? Ответ на этот вопрос нельзя искать, например, в философии Канта. Почему? Не потому ли, что его философия ограничивается сказанным человеком, а не показанным миром. «Потец» не высказывается, а показывается. Это не рационально разъясняемый предмет, а мистически переживаемый образ. «Потец» Введенского – это пример чистого априорного синтеза бессмыслицы, которая не принадлежит трансцендентальной реальности. В нем показывает себя то, что не высказывается.

Следует заметить, что языковые стратегии Введенского и, например, Витгенштейна кардинально различаются. Если Витгенштейн предлагает ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, а могут быть сказаны только предложения естествознания, то Введенский предлагает говорить всё, ибо ничто не имеет смысла. О чём не следует говорить, о том, полагал Витгенштейн, следует молчать. Напротив, о чём невозможно молчать, о том, полагал Введенский, следует говорить. «Горит бессмыслица звезда, она одна без дна. Вбегает мертвый господин и молча удаляет время». Бессмыслица выражает то, о чем аналитическая философия предпочитает молчать.

«Потец» не содержит в себе знания. Между рациональным дискурсом и миром нет соответствия. Прав сошедший с ума разум, который впадает в антиномии, паралогизмы и диалектику. Витгенштейн писал в 30-е годы о том, что философию нужно делать поэтам. При этом недоверие к грамматике является, на его взгляд, первым условием философствования. «Потец» – это опыт такого философствования Введенским.

Абсурд

Жизнь – это не логический процесс, а абсурдный, и сознание нужно человеку не для знания, а для страдания, для того, чтобы заполнять свою пустоту галлюцинациями. Что такое абсурд? Это нелепость, нелогичность. И это правильно. Но у Введенского абсурд – это предмет, камень, который сознание бросает в людей. Вернее, ты сам его бросаешь в себя.

«Верую, ибо абсурдно» – говорил Тертуллиан. В этой формуле, мне кажется, передается тот оттенок абсурда, который был утерян уже у Камю, но который еще различал Введенский. Верит не тот, кто алогичен, а тот, кто не потерял слух. «Мы не глухие», – говорят верующие, – «Мы еще слышим голос Бога». Абсурд – это способ быть не глухим среди оглохших. Все заглушает голос Бога, но Введенский его слышит. «Мне жалко, что я не зверь, бегающий по синей дорожке, говорящий себе поверь, а другому себе подожди немножко…».

Вот, например, пьеса Введенского «Елка у Ивановых». Про кого эта пьеса? Про нас, про русских. Ведь это мы Ивановы, хотя в пьесе в семье Ивановых нет ни одного Иванова. О чем она? О том, что мир потерял смысл. А бессмысленность мира высказать нельзя. Вопрос об этом еще, наверное, можно будет поставить. Но в вопросе ответа на вопрос уже не будет. Для ответа слов не хватит. Вернее, сознанию, которое утратило свое трансцендентальное единство, разорванному сознанию, всегда не хватает слов и оно заменяет их грезами.

Бессмысленность лучше показать в пьесе. Какова идея Введенского? Она очень проста. Человек не живет в мире, и поэтому его познает. Кто хочет жить, тому нужно отказаться от познания. И жить просто. Так, как живут звери. Без рефлексии и без разрыва между сказанным и сделанным. Кто познает, тот не живет просто. В жизнь того врываются мнимости галлюцинирующего сознания. Абсурд и бессмыслица говорят нам, что мы в мире чужие. Если же мы каким-то образом утратили чувство абсурда, значит с нами что-то не так и, возможно, мы живем, как живут в пьесе «Елка у Ивановых». Ивановы живут в ней ниже самих себя. И для этого им ничего специально делать не надо. Для этого нужно быть лесорубами, рубить елки, идти в комнату к одной девушке случайно попадать к другой и не замечать этого. И петь. И лесорубы в пьесе поют, хотя, по замечанию Введенского, разговаривать не умеют.

Человек перестает быть животным не в труде, но только в творчестве. Люди, далекие от творческого неистовства, как раз и похожи на персонажей пьесы «Елка у Ивановых».

Что значит быть ниже самого себя? Это значит быть натуральным, естественным. «Мы тут как звери» – говорит Пузырев-отец, имея ввиду, что структура желания человека ничем не отличается, вопреки Фрейду, от желания у животного. Эрос у Ивановых существует сам по себе. Жизнь у них – это как ожидание елки, которой предшествует Рождество. Танатос представлен Введенским событием, которого никто не ждет и одновременно которого никто не боится. Все знают, что умрут. И никто не спасется. Но страха ни у кого нет. Праздник Рождества приходит и все умирают. В пьесе все умирают какой-то унылой, однообразной и совсем не трагической смертью.

Никто из персонажей «Елки у Ивановых» не делает вид, не строит из себя какой-то определенный образ. Даже лесоруб-Федор, который стал учителем латинского языка, ничего из себя не представляет. Он лишь подтверждает, что учитель ничем не отличается от кухарки. Образованный класс, который представляют Пузыревы, кажется сообщен с искусством. Они ходят в театр. Но оригинальный взгляд этого класса на балет состоит во взгляде на балерину, которая представляется шерстяной и пузатой. Умный, а это годовалый мальчик Петя Перов, потому и умный, что не знает, что он умный. Глупый потому и глуп, что не знает, что он глупый.

В пьесе никто никого не обманывает, ибо обман возможен в горизонте знания. А этого горизонта как раз и не хватает героям пьесы. Но нет в пьесе и намека на самообман. Все говорят только правду, но никто ни во что не верит. При этом часто говорят мыслями, а не словами. Говорить мыслями – значит, как дети, плакать, смеяться и стенать.

Все, что скрыто, подлежит показу, обнаружению. «А я когда в зал выйду, когда елку зажгут, я юбку подниму и всем все покажу» – говорит Соня Острова. Героиня пьесы мыслит действиями, которые не знают предела. Она просит обратить внимание на красоту ее ягодиц и груди. И говорит о мастурбации и незаменимой при этом роли пальца. Отсутствие эмоционального интеллекта стирает у героев пьесы представление о границе между приличным и неприличным, дозволенным и недозволенным. Воспитывавшая Соню Острову нянька отрубает ей голову. Сказала и сделала, и сознание не тормозит ее действие.

Сумасшедший дом

Из дома Ивановых нянька-убийца попадает в дом для сумасшедших. В этом доме никто не играет, никто не симулирует. В нем все серьезно. В мире человека вообще все двоится. И он сам двоится. И никто не знает наверняка, где он в данный момент находится: на стороне мнимости или же на стороне реальности. Понимая, что реальность тоже мнимость. Для того чтобы быть сумасшедшим, необязательно сходить с ума. Для этого нужно помнить то, чего не было, и забыть то, что было. А это и есть незыблемое правило существования сумасшедшего дома в пьесе «Елка у Ивановых». Врач целится в свое отражение в зеркале, полагая, что это не он целится, а это в него целятся. Он в норме, а тот другой ненормальный. «Кругом одни ненормальные. Они преследуют меня. Они поедают мои сны. Они хотят меня застрелить». Поедать чьи-либо сны – значит отбирать самое важное у человека: его самость. Врач стреляет. Зеркало разбивается. Входит санитар и спрашивает: кто стрелял? Врач отвечает: зеркало. Санитар не удивляется тому, что говорит врач. Грамматике все равно, кто в кого стреляет: врач в зеркало или зеркало в врача.

Врач стреляет в коврик. Санитар падает. Сдвиг субъекта продолжается. Падение санитара не проблема языка. Врач озадачен: почему падает санитар. Санитар отвечает: я обознался. Мне показалось, что я коврик и я расстрелян. Кто из них сумасшедший: врач или санитар? Ответ на этот вопрос в доме для сумасшедших невозможен. Никто из них не говорит о своем сумасшествии.

Круг расширяется. Появляется няня, которая называет себя сумасшедшей. Реакция врача – это реакция того, кто устанавливает норму. Сумасшедший не тот, кто называет себя сумасшедшим, а тот, кого назовет сумасшедшим врач. Диалог няни и врача выразительно краток. Няня говорит: я сумасшедшая. Врач ей отвечает: нет, вы здоровы. Няня настаивает: я убила. Врач говорит в ответ: возможно вы убили. Нехорошо убивать. Но у вас здоровый цвет лица. И просит няню сосчитать до трех. Няня отказывается, ибо не умеет считать. Считает санитар. Врач обращается к няне и говорит: видите, а говорите, что не умеете. Няня: это не я считала, а санитар. Врач резонно замечает: сейчас это трудно установить. В сумасшедшем доме никто никого не может казнить. В нем можно только казнить самого себя. Врач резюмирует свое общение с убийцей словами: вы здоровы, идите казниться.

Первичное самоограничение

«Бог забыл нас», – говорит поэзия Введенского. А без Бога ничего человеческого в мире не произойдет. Без него ничего сделать нельзя. Без него нет никаких оснований, и всё в мире рассыпается. Почему? Потому что мы ничего не боимся. У нас нет страха оказаться иллюзией сновидения, тем, что не существует. Человек возникает не из приспособления к миру, а из страха перед Богом. Героиня поэмы «Кругом возможно Бог» признается: «Да, я ничего не боюсь. Я существую без боязни». Но она существует как фантазм, как то, чего нет.

Современному человеку кажется, что ему все позволено, а Богу не все. Напротив, поэзия Введенского убеждает нас, что Бог- это первичное самоограничение человека, которое гласит: либо ничего нельзя, либо не всё можно.

http://zavtra.ru/blogs/vvedenskij