В русской философии было придумано два концепта. Первый — евразийство, второй — софиология. И оба спорные. В чем же состоит суть спора о Софии? Рассказывает Федор Гиренок.
Неформально в споре о Софии решался вопрос о том, есть ли что-то за душой у русской философии, или у нее нет ничего? Может она сказать что-то новое или не может? По существу, в споре о Софии речь шла о судьбе русского самосознания.
Отказ от софийности означал крах проекта под названием «русская философия», крах русского сознания. Согласие с идеей софийности на деле означало реформацию православия, изменение христианства посредством вовлечения в него язычников и полного церковного объединения.
«Мы, — писал Булгаков, — стоим лицом к лицу с христианами Запада и с миром язычества, и это в то время, когда происходят гигантские мировые катаклизмы…».
Время шло, а полное единство христиан всё не наступало и не наступало. Умножение христианства не происходило. Почему? Куда делась София-объединительница?
София — это мудрость, мастерство. Любовь к мудрости родила у греков философию, и вместе с ней она родила софистику. Софистами греки считали не только учителей, но и плотников и гончаров.
Для евреев мудрость есть нечто осязаемое, видимое. Для них «хохма» — это существо, лицо которого считалось отражением Бога.
Гностики называли Софией 12-й эон. Этот эон, вместо того чтобы замкнуть плерому, полноту Вселенной, решил слиться с началом. Получилась неразбериха. Возникла дыра, в которую в мир выплеснулась полнота, образовавшая космос, в котором мы сейчас живем.
Христиане считают, что Софию сотворил Бог.
«Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони».
Притч. 8:22
Начало пути не принадлежит пути, ибо путь предполагает то, что есть. Но начало предваряет разделение того, что есть, и того, чего нет. Если Бог имел Софию прежде своих созданий, то это означает, что София предваряет всякое творение. И этим она отличается от Логоса, ибо Логос нужен нам тогда, когда мы приспосабливаемся к миру. А когда мы его творим, мы соприкасаемся не с бытием, а с ничто — и нам нужна София.
Соловьев — странный человек. Ему нравился Николай Федоров, православный материалист. Он не любил «Войну и мир» Толстого, ибо не находил в романе ничего возвышенного. Вместе с Достоевским ездил к старцам. Многие думают, что Алеша Карамазов — это Соловьев. Но это невозможно представить. Не могло быть так, чтобы Алеша, поздоровавшись, спешил протереть руки скипидаром.
Соловьева, по словам Евгения Трубецкого, невозможно представить себе как супруга или как отца. Он всё куда-то уезжает или приезжает. Соловьев жил не дома, а всё по номерам. Люди, с грустью замечал Розанов, так не живут. Он неожиданно мог расплакаться, загрустить. Жизнь — это, конечно, проза. Соловьев любил поэзию.
Многие были уверены в том, что Соловьев знается с демонами. Боткин говорил Соловьеву: женитесь, батенька, долго жить будете. Соловьев не женился и рано умер. В 1900 году ему было всего 47 лет. Скипидар, видимо, разрушил его почки.
О Софии в России писали и до Соловьева. Например, Флоренский ссылается на сочинения о Софии Михаила Сперанского. И всё-таки концепт Софии в русской философии придумал Соловьев, для которого София — это «темного хаоса светлая дочь».
Что он и сделал, положив, что «в Боге есть хаос от века». Но что такое «хаос в Боге», Соловьев не разъяснил. А без этого разъяснения его концепт Софии становится туманным. Если хаос Бог, то что делать с Троицей? Ясно только то, что, полагая родственные отношения между хаосом и Софией, Соловьев проблематизировал отношение Софии к порядку, к Логосу и, следовательно, сделал неочевидным место русской философии в интеллектуальном пространстве Европы, которая через сто лет откажется от Логоса, но только на словах. На самом деле она Логос уже давно превратила в логистику, которая приносит прибыль.
Соловьев читал и перечитывал многих мистиков, но, на его взгляд, «почти все они имеют характер чрезвычайно субъективный и, так сказать, слюнявый». Это значит, что каждый из них видит свои сны, и никто эти сновидения подсмотреть не может. Но самое интересное состоит в том, что опыт этих мистиков, несмотря на субъективность, совпал с опытом Соловьева, особенно ценившего Беме и Сведенборга.
Все ссылались на авторитеты, и Соловьев ссылался. Но он был молод, талантлив и своенравен. Соловьев едва ли не грезил наяву. Если бы он не грезил, то не приключилось бы никакого романа с попутчицей Жюли при поездке в Харьков. И не было бы видения. София — это каприз Соловьева, его детское видение, повторившееся затем в Лондоне и в Египте. София явилась ему так же, как когда-то явилась философия Боэцию, — в образе женщины. Соловьев говорил с ней, и она открыла ему глаза на мир. Под впечатлением от этой встречи Соловьев написал в 1876 году работу под названием «София». Лосев назвал эту работу «довольно странной», незрелой, тем не менее русская философия заговорила в ней по-французски. Соловьев пошел по следам Чаадаева.
Соловьев пишет:
«…Абсолютное первоначало не есть только начало любви, но также и начало ненависти или злобы, не только начало единения, но и разделения…».
В самом абсолюте Соловьев видит распрю, раздор. Кто-то же должен был унять эту распрю, разрешить ее каким-то способом. Этим «кто-то» оказалась София Премудрость Божия.
В работе Соловьева «София» смысл софиологии изложен в разделе под названием «Реальный процесс. Материя, атомы под воздействием Сатаны». Как воздействует Сатана на материю, минуя Бога, не очень понятно. В этом разделе существование конкретного единства связано с действием Софии. Почему есть что-то, а не ничто? Потому что есть София. А что такое София? Это единство. А что такое единство? Существует ли единство между Христом и Антихристом? Тождественен ли Богу Сатана, и является ли это тождество основанием для Софии?
Понятие единства объясняется Соловьевым на примере атома, составленного из трех элементов. Первые два элемента — это центростремительная сила и центробежная. А вот третий элемент превращает первые два в устойчивые единства, в некую чтойность. Описание третьего элемента и составляет описание действия Софии.
Это действие есть «синтетический элемент, благодаря которому два стремления не разрушают друг друга, но объединяются в одно элементарное существо». И далее Соловьев называет синтез «душой», а единство — «материализацией божественного». Но что означает этот синтез для Бога, может ли человек расширить границы абсолютного? Ведь от Бога ничего нельзя отнять и ничего к нему нельзя прибавить. А если к нему ничего нельзя прибавить, как же он творит? Соловьев на эти вопросы никак не отвечает, спрятав свое понимание Софии в зоне непрозрачности, как бы на темной стороне сознания, хотя и дает нам ясно понять, что не анализ, а синтез является способом существования в софийном мире.
Улыбаясь, человек говорит о том, что он «свободен от внешней необходимости мира явлений». Тогда же как ум подчеркивает его зависимость от этого мира.
«Человек, — пишет Соловьев, — не является исключительно природным существом».
Между человеком и миром существует дистанция, разрыв. Поскольку человек удерживает эту дистанцию, постольку у него есть сознание, которое являет себя миру в указательном жесте. Отсутствие дистанции означает для человека сон.
Грезы — это сон, в котором может родиться сознание. О том, что человек является человеком, говорит не труд, а искусство и поэзия. Метафизика человека выражается не в приспособительных к миру реакциях, а в смехе. Смех софиен потому, что, с одной стороны, в нем есть то, что соприкасается с идеальным, а с другой стороны, в нем есть то, что соприкасается с реальным. Человек смеется над реальностью, насмехается над ней.
«Я бы, — говорит Соловьев о человеке, — назвал его существом, которое смеется».
Человек смеется не потому, что он является социальным существом. Быть социальным — значит быть в состоянии, в котором мы определены Другим. Человек смеется потому, что у него есть состояния, в которых он сам определяет себя. Определяя самих себя, мы становимся асоциальными, то есть идеальными. Поэтому человеческое в человеке узнается не по его разумности, а по улыбке, по самовоздействию, которое материализуется в смехе.
В свиданиях Соловьева с Софией актуализировалось невозможное, галлюцинаторное. В них мысль представала зримой. Этим Соловьев и воспользовался, самим собой начиная новый порядок рассуждений. Любые видения уже сами по себе феноменальны, ибо они прерывают культурную коммуникацию и отсылают к самим себе как к истине в последней инстанции, как к высшей степени философствования. Ни одно прозрение не нуждается в оправдывающей его институции. Напротив, оно само объясняет всё. Его же не объясняет никто. Видения не зависят от Логоса, не подчиняются нормам логического. Скорее наоборот — логическое коренится в безумстве видений.
Возможность существования этой конкретной всеобщности он связал с Софией.
Соловьев искал такую оптику, которая позволяла бы ему не отличать одно от другого, не строить таблицу сходств и различий, а расширять одно при помощи другого. Это расширение Соловьев назвал софийным, ибо оно обладает интересным свойством: в нем появляется нечто третье, то, что не зависит ни от природы первого, ни от природы второго, но самим фактом своего существования расширяет границы как одного, так и другого до пребывания их в составе единого целого. В Софии Соловьев открыл возможность работы разъединительного синтеза.
София — это не проявление свойств Бога и не проявление субстанциональных свойств человека, а рождение новых содержаний при встрече того, что исключает друг друга. И хотя в нашем мире есть только две стороны, ни одна из них сама по себе не является софийной. Софийной является третья сторона. Эту сторону увидел ранний Соловьев. Поздний Соловьев свел Софию к всеединству и ошибся. София возникает как ответ Бога на глухоту глухого, который не слышит зова, к нему обращенного. Она есть нечто неслыханное и невиданное, за пределами ума находящееся. В ней мы обнаруживаем логический тупик.
В софийности важна не связь с единым, а парадокс. В ней мыслится возможность действия силой абсурда, преодолевающего действие силы реального. Не Логос, а София удерживает мир от распада. С ней каждый может встретиться, ее каждый может узнать по неожиданному «вдруг», но ее нельзя получить аналитически. Она может быть дана в видениях, во внутренних созерцаниях, но она не может быть дана в качестве объекта внешнего восприятия.
Выбрав синтез, Соловьев оказался в стороне от главных путей развития мировой философии, которая отдала предпочтение анализу различий.
Источник:
https://knife.media/sophiology/
