Кажется естественным, что сначала были вещи, а потом пришли люди и придумали для них слова. Зачем нам слова? Затем, чтобы они представляли вещи, знакомили с ними, обозначали их. Проблема состоит в том, что слова — тоже вещи. Но они убедили нас в том, что все вещи, словно немые, сами о себе ничего сказать не могут. А слова могут. Но почему они — вещи — доверяют словам говорить о себе, неясно. Никто этот договор между словами и вещами не видел. И поэтому у всех нас есть основания подозревать слова в мошенничестве: не составили ли они соглашение о представительстве вещей в отсутствие самих вещей? Если вещи сами о себе ничего сказать не могут, то на каком основании о них могут говорить слова? Значит, мы знаем что-то о вещах помимо слов, до слов и вне связи со словами. Вот это что-то Лосев назвал мифом слова.
Что говорит по этому поводу А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа»? Он говорит о страхе, о том, что мы всегда чего-то боимся, и задается вопросом: что мы говорим, например, тогда, когда говорим, что у нас душа уходит в пятки? На первый взгляд кажется, что это просто метафора, слова, обозначающие какой-то физиологический процесс. На самом деле никакая душа никуда не уходит. Однако Лосев думает иначе. Он пишет:
«Вы, вероятно, скажете также, что душа не может уходить в пятки. Что касается меня, то — увы! — слишком много раз душа у меня действительно уходила в пятки, чтобы я принимал это за метафору или ложь. Хоть убейте, чувствую иной раз душу именно в пятках. Даже знаю, по каким путям в организме она устремляется в пятки. Если вам это непонятно, — ничего не поделаешь. Не все же всем одинаково понятно».
Чтобы понять мысль Лосева, нам нужно отказаться от мысли о том, что сознание действует на тело. На тело может действовать только тело, то есть язык. Язык — дрессировщик человека. Граница сознания в самом сознании, в субъективности. Сознание не качество вещей, а свойство жизни человека во времени. Это свойство заключается в том, чтобы давать существование тому, чего нет. И одновременно переживать это странное существование.
Когда я говорю, что у меня болит голова, то боль не метафора. Это то, что получает реальность в точке моего восприятия. Мы отличаем тупую боль от острой, режущую — от колющей, ломоту — от укола и т. д. Головная боль начинается в одном месте и ползет в другое. От затылка, допустим, к темени.
Слова обладают магией. Слово утешает, оно внушает и подчиняет своим замыслам наше сознание. Слово-магия выражает невыразимое, оставляя невыразимое в его невыразимости.
Теорию слова-магии разделял Флоренский. Суть его теории такова. В любом слове есть скелет. Его называют фонемой. Это самое прочное и устойчивое в слове. А еще есть плоть в слове. Это его этимон, корень, основная морфема. Она более подвижна. Но то, ради чего существует слово, называется семемой. Семема — душа слова. В морфеме всегда сидит Другой. Грамматик. Или лингвист. В семеме есть место для меня. Поэтому при звуках одного и того же слова никто не думает то же, что и другой. Слово воспринимается во времени как длящаяся целостность. То есть мы воспринимаем не набор фонем, а мелодию. Мы слышим звуки тогда, когда нет еще никаких звуков. Мы также слышим мелодию тогда, когда звуки уже отзвучали. Мелодия — не результат работы памяти. Если бы мы помнили звуки, то они составили бы кучу, хаос одного момента. Мы слышим последовательность того, что уже в прошлом. И эта последовательность тоже магия.
Ее многие слышат, но лишь некоторые понимают. Удачный подбор слов воздействует на слушателя, развивает у него так называемую совесть ушей. Вот пример магии музыки слов, выделенный Флоренским из стихов К. Бальмонта:
В красоте музыкальности,
Как в недвижной зеркальности,
Я нашёл очертание снов,
До меня не рассказанных,
Тосковавших и связанных,
Как растенья под глыбою льдов.
А вот пример из стихов А. Белого:
Вот ко мне на утес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.
Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.
Этимон слова — в его истории, в значении слова. Всматриваться в этимологию корня слова — значит делать его образным, магическим. Вот, например, слово «кипяток». Его этимон передается словами «скакать», «подпрыгивать», «плясать», «прыгать через голову». «Кипяток» не содержит никаких указаний на температуру. Кипяток — это, как говорит Флоренский, скорее скакун, плясун, прыгун. Возникает вопрос: а связана ли музыка слова с его этимоном? Флоренский считает, что связана, но доказать это трудно.
Семема слова «кипяток» — то, что впускает нас к себе, в свой дом, с нашими мыслями и чувствами. Кипяток — это что-то горячее, обжигающее, с высокой температурой. В материалах словаря Срезневского говорится о том, что кипяток — это источник воды, гной ран, черви, кишащие на членах человеческих, ров с горячей смолой и т. д. Кроме того, может кипеть море, а также люди и душа. Мы говорим «работа кипит», то есть идет споро, ловко. Семема слова в каждом из нас пускает свои боковые и воздушные корни, связываясь с боковыми ассоциациями.
«Неопределенность, — пишет Флоренский, — безграничность, зыблемость семемы позволяет протягивать невидимые нити между словами так, где их как будто невозможно протянуть. От слова тянутся нежные, цепкие щупальца, захватывающие щупальца другого слова. Слово с расширенной семемой воистину живет притрепетной жизнью. Оно затрагивает такие струны души, которые доселе молчали. Смутное, далекое, полузабытое, дремлющее шевелится в глубинах души».
То есть слова ведут между собой какой-то неоконченный разговор, в котором мы принимаем всё меньше и меньше участия. Но тогда как мы понимаем этот разговор?
Когда же семема слова успевает пустить в нас свои боковые корни? Если слово — просто знак с точно определенным значением, то это просто невозможно. Есть два взгляда на эту проблему. И оба они связаны с проблемой понимания. Один принадлежит Флоренскому, другой — Выготскому.
Цитата из Флоренского:
«В изучении слова мы подходим к основному противоречию, которое разрешимо только одним способом, а именно признанием того, что прежде, нежели понять друг друга словесно, мы должны уже понимать друг друга внутренне, мистически, непосредственно. Чтобы разговаривать, надо иметь мистическое единство душ, которое разговором только выявляется сознанию».
А вот цитата из Выготского:
«Непосредственное общение душ невозможно».
Что говорит Флоренский? Он полагает, что, для того чтобы говорить, нужно уже понимать. Выготский ему возражает: чтобы понимать, нужно говорить. Выготский думает, что внутренний мир человека задается внешними знаками. Флоренский возражает. На его взгляд, мыслить — это не значит говорить. Внешнее, социальное не создает внутреннее. На мой взгляд, прав Флоренский, ибо сначала мы грезим, а потом говорим, то есть соединяем воображаемое и языковое.
Слово можно понимать как перекресток, на котором встречаются разные люди. Для того чтобы на нем можно было встречаться, оно должно быть пустым. Никаких семем в нем не предусмотрено. Слово-перекресток принадлежит городу (внешней речи). В слове-перекрестке важны указания на статус, роль, место и время разговора, жанр речи. Это слово диалогично. У него нет начала и конца. Оно не структурно, то есть оно для движения и изменений, а не для того, чтобы на нем кто-то застревал.
Теорию слова-перекрестка придумал Михаил Бахтин. По его наблюдениям, знаки всегда на плаву, на поверхности. Они не терпят никаких глубин.
Знак-перекресток жив, если в нем происходит встреча разных ценностей, столкновение интересов, воль, пониманий. Вне этого движения на перекрестке слово умирает, становится пустым. Мертвое слово радует лингвиста. Словарные слова состоят из мертвых значений. Это слова вне контекста, то есть это незавершенные слова, полуфабрикаты слов. Или, как говорит Бахтин, это трупы слов, то, что осталось после высказывания. Их в конце концов помещают в словари, как в морг, где их и изучает лексикология. С Бахтиным согласен Шкловский, который сказал, что «слова мертвы и язык подобен кладбищу».
Эти слова увидел Жиль Делез. Если нет смыслов, а есть процедура означивания, то слова налетают друг на друга, складываются вместе — и получаются слова-бумажники, в которых, закрывая одни смыслы, мы открываем другие. Например, столкнулись «одиночество» и «единство» — и получилось «единочество». Столкнулись «относительность» и «центр», и получилось «отноцентризм». «Анонс» и «нонсенс» — «анонсенс». И в каждой части слова ветвятся свои смыслы. В зависимости от того, как будет прочитано это слово, может распахнуться возможная текстовая семантика, которая работает по принципу дизъюнкции: либо — либо.
Эти слова используют в НЛП для изменения токов сознания. Они заглушают эмоции и чувства, мешая им нормально осуществиться, обменяться в языке. Например, «воин-интернационалист» — это слово-заглушка для эмоции советского человека. Если воин погибнет, то нужно понимать, что он погиб за дело и не надо его долго оплакивать. А вот слово «гендер» — заглушка для ума, который решил преодолеть отношения полов. Это слово запрещает спрашивать другого: кто ты? Если он другой, то это значит, что у него уже другой гендер. Сколько людей, столько и гендеров. Слова называют то, что дано представлению. Поэтому слова именуют. В имени завершается движение языка. В нем мысль перестает мыслить. Слово становится заглушкой.
Это слова, которым приписывается одно значение. Из слов-терминов легко составляется бессмыслица. Например, «ваучер» — мертвое слово. Вот пример бессмыслицы, по Л. В. Щербе:
«Глокая куздра штеко быдланула бокра и кудрячит бокренка».
Здесь лексика не имеет значения. Но содержание передается грамматикой, родом, видом, числом.
Хомский использовал реально существующие слова для составления грамматически правильного, но бессмысленного предложения. Оно звучит так: «Бесцветные зеленые идеи бешено спят». А вот пример из Жинкина:
«Сорви арбуз у основания собачки и положи на муравьиное колечко».
Это пример абсурдности с использованием специальной терминологии. В этом предложении несколько пустых слов, которые делают его бессмысленным. К сожалению, философские тексты обладают удвоенной непрозрачностью. Вот фрагмент из «Новой философии общества» М. Деланда:
«Гидденсовское описание регионализированных локальностей как физических территорий, темпорально структурированных социальными ритмами, легко укладывается в ассамбляжный подход, к тому же его определение усиливается экспрессивными элементами, благодаря которым локальности и регионы различаются между собой».
Если у слов есть значения, то у вещей назначения. Назначения универсальны. Значения, то есть смыслы, локальны. Универсализм вещей разрушает локальность сознания, сужает пространство обитания смыслов, проблематизируя вопрос о том, что чему предшествует: мысль слову или слово мысли.
Источник:
https://knife.media/word-philosophy/
