Другой — этот тот, кто заставляет тебя смотреть на себя с отвратительной точки зрения. Так полагал Достоевский. Бубер думал иначе. Кто знает нас лучше нас самих? Согласно Буберу, другой. Кому принадлежит наша сущность? Диалогист Бахтин полагал, что другому. И многие с ним согласны. Ведь что такое социум? Это множество поименованных других. Чего нет в социуме? Тебя.
А наша задача в чем состоит? В том, чтобы мыслить.
Мыcлить — значит говорить с самим собой. Кто нам мешает говорить с собой? Другой. Мысль рождается не в диалоге, ибо диалог ничего кроме гула информации не рождает. Мысль может появиться только в монологе. Что нужно сделать, чтобы другой не мешал тебе мыслить? Убить в себе другого. Кто был против этого? Бубер. Критика философии другого возможна как критика философии Бубера.
Всюду ли нужно вступать в диалог? Возможен ли диалог в клинике, в больнице, между врачом и пациентом? К. Роджерс считает, что возможен, а Бубер говорит, что невозможен. Здесь нет равных. Нужно выйти из больницы, перестать быть врачом и пациентом, чтобы между ними стал возможен диалог. Больной — это тот, кто нуждается в помощи, кто тонет. Если ты вступаешь с ним в диалог, ты омерзителен. Больной видит прежде всего не личность, а врача.
Бубер забыл сказать, что люди неравны по своей природе. Поэтому между людьми диалог невозможен в принципе. Любой диалог — это насилие одного над другим.
Мордехай Бубер интересен критикой антропологии Канта. Соглашаясь с тем, что антропология призвана быть фундаментальной философской наукой, Бубер не видит у Канта никакой фундаментальности и находит у него множество не связанных друг с другом заметок о человеке.
«Сам же вопрос, что такое человек, здесь вообще не ставится, равно как не затрагиваются всерьез и скрытые за ним проблемы, и среди них — особое место человека во Вселенной, его положение перед лицом судьбы, его отношение к миру вещей, его представление о своих собратьях, наконец, его экзистенция как существа, знающего, что ему предстоит умереть, его самочувствие во всех ординарных и экстраординарных столкновениях с пронизывающей человеческую жизнь тайной. Но человеческой целостности в этой антропологии нет. Похоже, что Кант так и не отважился дать философское обоснование тем вопросам, которые сам же и назвал основными», — говорит Бубер.
Бубер не прав фактически. В «Антропологии…» Кант анализирует вопрос о месте человека во Вселенной, а также об отношении человека к своим собратьям и о прочем. Бубер как бы не замечает этого анализа. А это любопытно уже само по себе.
Бубер философствует по старинке, полагая, что можно поставить вопрос о сущности и получить ответ на него. Вот ты спросил: «Что такое человек?» — и кто-то тебе ответил. И ты удовлетворился.
А вот евреи никогда не были детьми. Они не изумлялись и не спрашивали: «Что это такое?» Иудеев с самого начала интересовало назначение вещей. Решение практических задач. Сущность дерева для них не в древесности, а в тени, которую дерево дает и в которой ты можешь укрыться от жары.
Под давлением исторических обстоятельств философия переместилась из Греции в Израиль, от грека — к еврею. В современной философии нет греков. Некому задать сущностные вопросы. В ней доминируют иудеи и ценится практичность. Отказ от поисков сущности, замена субстанций функциональным определением выдвигает на первый план философию значения и назначения.
Бубер — симулятивный грек современной философии, ибо он склонен к сущностным вопросам. Правда, в отличие от Канта он полагает, что на вопрос о сущности может быть дан сущностный же ответ. Между тем любой такой ответ сегодня уже заранее определен быть симуляцией греческого дискурса. Симуляцией, развертывающейся в пустоте угасшей мысли.
Вопрос «Что есть человек?» звучит как выстрел. Но на вопрос не отвечают выстрелом. Эпоха интеллектуальных дуэлей греческой философии прошла. И Кант это хорошо знает, отвечая на сущностный вопрос вариативным множеством ответов. Пулеметной очередью различных содержаний, объединяемых конъюнкцией, а не принципом.
Бубер ждал от Канта центрированного понимания человека, а получил децентрированную антропологию. И растерялся. И стал искать целое в антропологии. Систему. Если Хайдеггер увидел в вопросе «Что есть человек?» неопределенность и пустоту, то для Бубера этот вопрос полон смысла и определенности. Бубер — философский дуэлянт. Но его сущностные ответы пусты. Они похожи на холостые выстрелы. Шума много, а толку мало.
Вопрос «Что есть человек?» получил в ХХ веке непрямую интерпретацию. Кант еще сохраняет эйдетическую форму вопроса. Но ответ на этот вопрос носит у него иной характер. Не эйдетический, а трансцендентальный. На место угасшей сущности приходит вариативный набор определений, и у этих вариаций нет ни начала, ни конца. То есть Кант помещает ответ на вопрос «Что есть человек?» в модус ускользающей сущности.
Хайдеггеру противен негреческий характер антропологии Канта. Сам вопрос «Что есть человек?» он изымает из ведения антропологии и относит его к онтологии. А это значит, что человек должен быть определен в терминах бытия, то есть так же, как Гегель определял качество и количество. Что такое качество? Это бытие. Вернее, определенность, тождественная с бытием. Так же надо определять и человека. Следовательно, в основании метафизики лежит не антропология, а фундаментальная онтология. Вопрос о сущности человека — это вопрос о сущности бытия. А суть бытия в вопрошании о бытии, то есть в языке. Человек есть производное языка и времени. Хайдеггер, как и Бубер, стал симулятивным греком современной философии.
Пушечные залпы его фундаментальной онтологии носят бутафорский характер. Не всякое вопрошание бытия о бытии может быть, говорит Хайдеггер, человеком. Но кем оно еще может быть, Хайдеггер не сказал. Всякое сопряжение бытия со временем носит характер антропологической конечности. Почему? Потому что само бытие может быть переинтерпретировано в терминах антропологии как быт.
Хайдеггер помещает ответ на вопрос «Что такое человек?» в пространство безлюдной онтологии, делая возможной антропологию без человека. У Канта оставался человек, а сущность ускользала. У Хайдеггера ускользает человек, а сущность остается. И поэтому ему не приходит в голову сказать: что же мне нужно делать, чтобы быть сегодня человеком?
Бубер старается сохранить и человека, и сущность. Сущность человека в том, что он познает, действует и надеется, а суть философии обеспечивается ее «расчеловеченностью». И хотя философия стоит на голове в силу этой ее расчеловеченности, Бубер не намерен ставить ее на ноги, то есть он не желает сводить проблемы бытия к человеческому бытию. Философская антропология как идеальная наука должна изучать Я. А чтобы его изучить, нужно жить. Но идеально жить нельзя. Поэтому Буберу нужно было либо отказаться от претензий к человековедению Канта, либо отказаться от жизненного познания самого себя.
Идеальная антропология Бубера строится на двух посылках, заимствованных у Канта. Во-первых, это представление об одиночестве человека. Во-вторых, это представление об одомашнивании человека, о необходимости совместного с другими существования.
В одиночестве вырабатывается самосознание человека. В пустоте одиночества ничто не заслоняет тебя от самого себя. И ты в себе, в своем Я видишь человека. В доме появляется другой. Совместное с другим существование ослабляет самосознание, заполняя пустоту коммуникативными содержаниями.
Теперь уже Я всегда выступает как Я-Ты или как Я-Он.
Соборное сознание русских указывает на то, что место встречи с самими собой у нас всегда занято другим, что оно заполнено содержаниями совместного существования. И поэтому у русских затруднена встреча с самими собой. У нас проблема с самосознанием. Опустошение переполняющих нас содержаний является одним из условий встречи с собой. Выработки самосознания одинокого.
Проживание в доме с другим разрушает структуру одиночества, рассеивает самосознание человека. Отныне каждый предстает для себя как проблема, ибо никто уже не узнает и не может узнать в себе человека.
Понятие дома вводит Кант в «Антропологии с прагматической точки зрения». Бубер не анализирует пути одинокого в доме, избирая более простую схему. Он вводит новую оппозицию: человек домашний и человек бездомный. Дом понимается как что-то конечное. Обживаемое. Бездомность порождается бесконечным.
А дикари ее не боятся. Они умеют обживать мир, помещая себя в его центр. Дикари живут в доме, в мире конечного. Цивилизованные люди бездомны. Если Кант не любил язык дикарей, находя в нем слишком много символов и мало понятий, то Бубер, напротив, ценил эту «малопонятность», ибо в ней говорит всё существо человека, а не его мозг. На языке дикарей хорошо передается состояние целого.
Например, мы говорим о стремлении к миру, а зулус говорит о желании зарыть в землю свой боевой топор. Мы говорим: это далеко, он скажет: далеко — это там, где кто-то кричит: «Мама, я заблудился». Примитивность языка дикаря хорошо передает отношения, нерасчленяемую целостность мира. Абстрактный язык выделяет в нем объекты и действия с ними. Цивилизованный человек учится жить в возрастающем мире «оно», социальных институций, дикий человеке остается в исчезающем мире «ты». В первом случае непосредственный опыт заменяется опосредованным. Во втором ничто не может заменить непосредственный опыт.
Бубер не смог привести веских аргументов для того, чтобы можно было не бояться другого. Слово не может выйти за пределы одинокого, и поэтому существенным образом можно общаться лишь с собой, оставляя другому хайдеггеровскую заботу и попечения.
Источник:
https://knife.media/girenok-vs-buber
