В 1938 году Александр Введенский написал пьесу «Елка у Ивановых». О чем эта пьеса? О том, как в 1890-х годах семья Ивановых в России готовится к встрече Нового года. Но на самом деле в ней рассказывается о том, как встречали Новый год в СССР 1930-х годов. Объясняет Федор Гиренок.
Наступил сочельник, то есть канун Рождества Христова. В семье Ивановых ждут елку. Но вот странно: в семье Ивановых ждут елку, а не рождение Бога. В СССР не было Бога, хотя все действия в пьесе Введенского происходят в ночь на Рождество. Ивановы — интеллигентные люди. В эту ночь они идут в театр. В эту же ночь в полицейском участке городовой мечтает читать отрывки из сочинений Маркса. Почему-то никто из героев не ест сочиво.
Что случилось с семьей Ивановых? Оказывается, что в семье Ивановых нет ни одного Иванова. Ивановы — это русские, Россия. Если Ивановы — это русские вообще, то куда они делись? То есть почему в пьесе в семействе Ивановых отсутствуют Ивановы? Значит ли это, что Введенский имеет в виду Россию без русских, то есть советский народ, который жил в СССР? На эту его жизнь указывает язык.
Язык 1930-х годов отличается обилием канцеляризмов, казенных слов. Доминирует рваный синтаксис речи, как в Петербурге Белого. Слова обозначают не вещи, а действия.
Почему жест? Потому что в нем нет семемы, то есть нет места для того, кто говорит. Слова живут своей жизнью, вещи — своей, и где-то вне связи с тем и другим обитают мысли.
Если мы внимательно присмотримся к семье Ивановых, то заметим, что вообще-то никакой семьи нет. Почему нет? Потому что в семье Ивановых семь детей. Самому маленькому — один год. Самому взрослому — 82 года. Что отсюда следует? То, что Ивановы — это такая семья, в которой дети старше родителей. Семья произведена Введенским от слова «семь».
Что делают дети в первой картине пьесы? Их купают няньки, вернее их купает одна нянька. И при этом она «мрачная, как скунс». Разговор-действие начинает самый маленький ребенок Петя Перов с репликой: «Будет елка? Будет. А вдруг не будет, вдруг я умру?»
Нянька-скунс делает Пете Перову замечание.
Но слово «смерть» в пьесе уже прозвучало каким-то странным неестественным образом из уст ребенка, не умеющего говорить. Все мы смертны, ибо живем в конечном мире, и это понимают все. Даже те, кто говорит мыслями, как Петя Перов. Это подтверждает юноша 17 лет Володя Комаров, который на вопрос «Как ты думаешь?» отвечает: «Я ничего не думаю». То есть он только говорит слова, но они не имеют отношения к мысли. Разрыв между словами без мыслей и мыслями без слов — разрыв между интеллигенцией и народом, теми, кто говорит, и теми, кто мыслит.
Что объединяет всех детей Ивановых? Ванна. Правда, самый младший из них сидит в тазу. Соня Острова, ребенок 32 лет, делает мальчику 76 лет замечание из-за того, что он говорит, но говорит неправильно. Он называет ожог «кляксой».
Кто должен учить? Просвещенные родители. Чему они должны учить? Тому, как и в каких формах можно переживать события, чтобы дети могли не застрять на них. Соню Острову этому не научили.
Соня Острова просит всех обратить внимание на ее грудь. Почему? Потому что смотреть — это не говорить. Дуне Шустровой 82 года, у нее нет такой груди, как у Сони. И она, как старшая, делает младшей замечание: «Опять хвастаешься, то ягодицами хвасталась, а теперь грудью. Побоялась бы Бога». Почему надо бояться Бога? Потому что Он всё видит, хотя ничему не учит и при этом никому ничего не прощает. Он ревнив и суров. У Сони еще нет чувства самой себя. Оно только появляется. У нее, следовательно, только появляется чувство реальности. Но Соня не находит тех культурных форм, которые позволили бы ей пережить формирующееся у нее чувство себя.
Дуня Шустрова великоросска, потому что Соня Острова определяется Введенским как «малороссийский человек». Соня Острова называет Дуню Шустрову дурой, идиоткой, девушкой с низкой социальной ответственностью. В спор великоросски и малоросски вмешивается нянька, которая напоминает Соне Островой, что ругаться нельзя. Использование запретных слов указывает на изъяны в формировании воображаемого человека. Лучше показать мысль без слов, чем говорить ругательства. Нянька грозит ей наказанием: «Я, — говорит она Соне, — зарублю тебя топором».
В первой картине приближается кульминационное действие. Петя Перов, мальчик 1 года, рассказывает 32-летней Соне, что с ней будет, если ее зарубят. Во-первых, она почувствует, как разрывается ее кожа. И, во-вторых, как брызнет кровь. «А то, что ты почувствуешь дальше, нам неизвестно», — говорит Петя. Нина Серова, девочка 8 лет, пытается спасти Соню: «Сонечка, эта нянька сумасшедшая или преступница. Она всё может. Зачем ее только к нам взяли?» Нина знает, что если нянька сумасшедшая, то она не преступница. Если она преступница, то она не сумасшедшая. Няня за каждый проступок угрожает смертью. В пьесе Введенского возникает проблема: кого называть сумасшедшим. Того, кто выходит из себя, или того, кто застрял в себе и не выходит из себя?
Миша Пестров, мальчик 76 лет, пытается погасить возникшую ссору, но неудачно. Напротив, он только подливает масла в огонь, потому что не умеет говорить правильно. Он всем сообщает, что родители уже свечек купили, конфет и спичек, чтобы зажигать свечи. Соня Острова, девочка 32 лет, решила зажечь слово «свечи»: «Мне свечи не нужны, у меня есть палец». Остальные дети наперебой стали предлагать ей мыться почище. И вообще девочки должны мыться чаще мальчиков.
Петя Перов, мальчик, который говорит мыслями, сказал, что он, как малыш, будет на Новый год сидеть поочередно у всех гостей на руках: «Я, — сказал он, — и невидимый Бог». Что имел в виду Введенский, когда заставил Петю Перова произнести слова «невидимый Бог», не ясно. То ли Бог не видим, пока он не родился, а когда родится, то будет видимым. То ли он невидимым будет сидеть на руках у гостей вместе с Петей, который будто бы ничего не понимает, но на самом деле всё понимает, только не показывает этого понимания. А поскольку все русские любят не доказывать, а показывать, постольку Петя Перов устроил провокацию, на которую импульсивно отреагировала малоросска Соня Острова.
Проблема скрытого, потаенного, невидимого, которую несет с собой присутствие Бога, взволновало Соню Острову, которая решила на этот раз всем показать всё, что у нее есть, ничего не скрывая. Соня решила сделать невидимое видимым, то есть она решила сделать то, на что не решился Бог: «А я, — сказала Соня, — когда в зал выйду, когда елку зажгут, я юбку подниму и всем всё покажу». Что она покажет? Всё, что у нее есть. То, без чего ее нет. Почему это намерение Сони приводит няньку-скунса в ее звериное состояние, Введенский не объясняет. Он скрывает возраст няньки. Нет ли здесь соперничества Сони и няньки? Не стоит ли за этим фигура Федора, который хотел учиться, учиться и еще раз учиться? Что скрывается в словах няньки о том, что Соне нечего показывать, ибо она маленькая. Мы этим словам не поверим, ибо мы знаем, что Соня большая. И она из семейства Ивановых. У меня, говорит Соня, это не то, что у тебя, у меня лучше. Это были последние слова Сони Островой, которая полагала, что смотреть и показывать — это не говорить и сообщать.
В первой картине пьесы Введенского «Елка у Ивановых» произошло убийство. Нянька отрубила голову Соне Островой. И все услышали крик няньки: «Казните меня», «судите коня», «я сумасшедшая». Если нянька сумасшедшая, то ее судить нельзя. Как нельзя судить коня. Если ее судить нельзя, то ее и казнить нельзя. Между словами и вещами есть фундаментальный разрыв.
Время действия первой картины началось в девять вечера, а закончилось в двенадцать ночи. Три часа словесных действий решили судьбу семьи Ивановых.
Во второй картине пьесы лесорубы поют: «молитесь колесу, оно круглее всех». Они поют, потому что не умеют говорить. Для того чтобы говорить, нужно воображение. А воображения у них нет. Поэтому у них нет и веры, и они молятся колесу, в котором нет ни начала, ни конца, ни рождения, ни смерти. На них смотрит Бог:
И улыбаясь кротко
Вздыхает тихо ох
Народ ты мой сиротка.
Народ-сирота убил своего небесного Отца. Появление в этой сцене зверей лишь подчеркивает мысль Введенского, что люди живут во времени, а не в лесу, как звери. Лишить человека времени — значит забрать у него жизнь.
В третьей картине разъясняется смысл того, что происходит с людьми, когда они становятся культурными. Чтобы стать культурными, нужно выйти из себя и научиться удерживать себя в существовании вне себя. Пузырев-отец и Пузырева-мать, удерживая себя вне себя, оставили свой дом и пошли смотреть балет в канун Рождества. Но выясняется, чтобы смотреть, нужно уметь воображать. А поскольку они вне себя, постольку они воображать не умеют и смотрят на артиста балета, как лесоруб на дерево. «Дернул же нас черт уехать в театр и смотреть там этот дурацкий балет с пузатыми шерстяными балеринами. Как сейчас помню, — говорит Пузырев-отец, — как одна из них прыгая и сияя улыбнулась мне, но я подумал на что ты мне нужна, у меня ведь есть дети, есть жена, есть деньги».
Поскольку Пузыревы забыли к себе вернуться, постольку они не могут по-человечески пережить свалившееся на них горе, не могут освободить себя для своих чувств, и эти чувства, не родившись, исчезают. Пузырева-мать, зевая, произносит заученные слова-форму: «О жестокий Бог, жестокий Бог, за что Ты нас наказываешь».
Пузырев-отец, сморкаясь, говорит: «Мы были как пламя, а Ты нас тушишь». Затем мать пудрится. Они целуются. Мать раздевается и отдается Пузыреву. И возмущается: «Почему так скрипит диван. Как это ужасно». Соня Острова наблюдает за ними. Хотя у нее нет головы.
В пятой картине Введенский приводит нас в дом для сумасшедших. В этом доме никто не лжет. Все говорят только правду, то есть все мыслят вслух, и каждого далеко слышно. Если кто-то говорит, что он Наполеон, то это значит, что он Наполеон.
В доме четыре часа ночи. Ждут убийцу. Дежурный врач целится в зеркало. Его монолог — это монолог человека, который никогда не совпадет с собой. «Господи, до чего страшно. Кругом одни ненормальные. Они преследуют меня. Они поедают мои сны. Они хотят меня застрелить. Вот один из них подкрался и целится в меня». Почему доктору страшно? Потому что ненормальные не только вокруг него. Они в нем. Если бы ненормальность была не в нем, она не могла бы съедать его сны. Что значит — их съесть? Это значит — то, что ты делаешь во сне, ненормальный делает наяву. Все ненормальны: одни во сне, другие наяву, а граница между сном и явью очень зыбкая. «Итого стрелять буду я», — говорит доктор и стреляет. «Кто стреляет?» — спрашивает санитар. «Зеркало», — отвечает доктор.
Приводят няньку, которая говорит: я сумасшедшая. Нет, возражает ей доктор, ты здоровая, сумасшедший я.
Пьеса завершается судом. Всё семейство Ивановых умерло так же неожиданно, как умер СССР. Что же горевать о том, что кого-то убили? Мы никого и не знали, и они всё равно все умерли.
