Николай Федоров и Константин Циолковский считали космос не холодным миром физических законов, но вселенной, подлежащей полному освоению и подчинению человеком. Философский антрополог Федор Гиренок — о том, при чем тут русское крестьянское сознание и как идеи такого рода отразились в мысли Павла Флоренского и Владимира Вернадского.
Что может предъявить миру русская философия ХХ века? Ничего, кроме двух идей. Одна из них связана с евразийством, другая — с русским космизмом. Первая придумана в Софии русской эмиграцией в 1920-е годы как реакция на русскую революцию. Среди эмигрантов были Николай Трубецкой, Георгий Вернадский, Петр Савицкий и др.
Вторая была связана с осознанием перехода России от традиционного общества к модернистскому. Главные фигуры здесь Николай Федоров, Константин Циолковский и Владимир Вернадский. Евразийство мы оставим пока в стороне до лучших времен, чтобы сейчас задать вопрос: что такое русский космизм? В поисках ответа нужно будет принять простую мысль: русские рождаются не в городе, не в обществе, а в деревне, в общине. Все мы вышли из крестьян.
Чем отличается община от общества? Тем, что в ней мир мыслится как дом, как ойкумена. Для крестьянина дом — это мир без другого. В «Голубиной книге» — метафизике русского народа — ценится не рациональность мира, а его обитаемость. Необитаемый мир прозрачен. В нем нет скрытых внутренних состояний.
Быть рациональным — значит быть вывернутым наизнанку. Или, что то же самое, человеку нужно лишиться души, чтобы стать формальным, то есть культурным.
Обитаемый мир имеет внутреннее состояние, то есть этим миром не овладевают, его обживают. В нем пульсирует знание того, что внутри мира всегда есть что-то, что не совпадает с поверхностью этого мира. Например, внутри дома есть домовой, который образует черту, невидимую границу, переступить которую нельзя, не став чертом. На существование мистической границы, отделяющей порядок от хаоса, указывает и чур, то есть пращур, запрещающий что-либо делать чересчур.
Обществу требуются личности, разъединение, различие. В нем реализуется право, договор. Общине личности не нужны. Ей нужен человек. Община требует братства, соучастия в целом, синтеза. Она приносит личность в жертву. Где целое, там и жертва. Отречение от личности становится способом существования человека.
Вся Россия, говорил Гоголь, один человек. Что важно в этой мысли? Неделимость целого на части. Когда мы делим мир? Когда говорим, что запад — это запад, а восток — это восток. Запад на одной стороне, а восток на другой. И вместе им не сойтись. В России космос — это дом без другого. Русский космизм потому и называется русским, что в нем нет ни запада, ни востока, ни севера, ни юга. «Не понимаю я деления на Восток и Запад», — говорил Андрей Белый.
Почему мы плохо мыслим? Потому что наш ум населен несуществующими западами и востоками.
Что нам нужно, чтобы хорошо мыслить? Соловьев говорит, что нам не хватает всеединства. Что это значит? Это значит, что в Европе научились строить знание о природе. Поскольку человек часть природы, постольку это знание относится и к человеку. Всё едино. Но в России всё понимали иначе. Природа — это нечто естественное, а человек — сверхъестественное. Как сверхъестественное можно поместить в естественном? Ведь нет там для него места. Разве можно, зная естественное, узнать что-то о сверхъестественном? Вместо единства получается разлад. Об этом ясно говорит Федор Тютчев в стихотворении «Певучесть есть в морских волнах…».
Разлад
Вот фрагмент этого стихотворения:
Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе, —
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
И от земли до крайних звезд
Все безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянный протест?
Природе, говорит поэт, хорошо быть с собой наедине. Без нас в ней полное созвучие и гармония. Мы ей не нужны. Вернее, мы неуместны в ней. Мы не ее часть. От нас идет разлад, распря, несогласованность. Мы рушим общий хор. Наш глас вопиет в пустыне. Мы не природа, мы одни, и мы свободны. Правда, наша свобода призрачная, то есть внутренняя. Но ведь внешней свободы вообще не существует.
Откуда мы взялись в природе? Наша родословная вряд ли будет изучена естествознанием, мы не понимаем, как тростник мог мало-помалу естественно стать мыслящим. Откуда у обезьяны может взяться сознание? И зачем оно ей? Иллюзия думать, что сознание помещено в тело, как в сосуд. Русский космизм попытался ответить на эти вопросы. Для этого он решил переосмыслить роль человека во вселенной.
Афанасий Щапов, историк церкви, сетуя на бедность русского языка и рассуждая о том, что ему (языку) не хватает абстрактных понятий, сослался на слово «вселенная». Это слово — калька с древнегреческого «ойкумена». То есть обитаемый мир. Но ни немцам, ни грекам оно не было знакомо. В словаре этих народов Щапов не смог обнаружить ничего похожего на слово «вселенная». Космос у них есть, экология есть, а вселенной нет. Но «космос» — довольно абстрактный термин, а «вселенная» уж слишком антропоморфна. Из этого слова, как ни смотри, торчат «уши» человека, то бишь русского мужика, занятого привычным делом. Каким? Вселением в дом.
Поэтому-то абстрактный космос он, русский мужик, понимает конкретно, в качестве того места, куда ему еще нужно вселиться.
Точно так же, как вселяются люди в новый дом. То есть космос для него вселенная. Например, Афанасий Холмогорский, по словам Щапова, в своих грамотах Соловецкому монастырю называл вселенной землю Московского государства.
Русский космизм, в отличие от всяких других космизмов, предстает в изначальном смысле слова «вселенная», то есть как дом, в который еще надо вселиться. Но не поодиночке, а всем миром. Русский космизм — это не история астрономии в России, не истолкование народных представлений о «падающих звездах» как о летающих ангелах. Русский космизм расширяет и преобразует то, что Александр Афанасьев называл «поэтическим воззрением славян на природу».
Русский космизм в литературе появляется как Русская Икария. Словосочетание «Русская Икария» ввел в обиход историк культуры Павел Сакулин в 1912 году, опубликовав под таким названием статью в журнале «Современник». О чем статья? Об утопистах: о романе Владимира Одоевского «…4338 год. Петербургские письма» и сочинении Этьена Кабэ «Путешествие в Икарию». Одоевский думает о космосе, Кабэ — о социализме.
Человек всегда хотел выйти в космос. Зачем? Икар с Дедалом, чтобы улететь с Крита. Беллерофонт, чтобы на крылатом Пегасе подняться на Олимп к богам. Чем они закончили? Икар утонул. Беллерофонта сбросил на землю Пегас, и Беллерофонт стал хромым и слепым.
Лукиан отправлял своих героев на Луну, чтобы получше рассмотреть пороки земной жизни.
«Взглянув на Землю, — говорит герой Лукиана, — я увидел… что Птолемей живет с сестрой; Лисимаху строит козни сын; Антигон, сын Селевков, тайно делает знаки мачехе Стратоник…».
Встреченные им боги проявляли беспокойство по двум вопросам: во-первых, почем теперь пшеница продается в Элладе, и, во-вторых, сильно ли людей донимала прошлогодняя зима и нужно ли для овощей больше дождя.
Космос — это порядок. Греки космисты. Они приспосабливали себя к жизни в космосе. Как греки отвечали на вопрос о том, кто устанавливает порядок? Их ответ на этот вопрос является решающим. Если сказать, что порядок устанавливается богами, то тогда никакое прилагательное к слову «космос» не прикладывается, кроме, конечно, слова «божественный». Но греки отвечали на поставленный вопрос иначе. Они придумали субстанцию, которую назвали «фюзис». В чем особенность этой субстанции? В том, что она отсылает только к тому, что находится в ней, и не отсылает к тому, что вне ее. А если она содержит в себе причину всего сущего, то тогда она является не только субстанцией, но и субъектом.
Греки придумали фюзис, то есть природу, которая не нуждается в богах. Они открыли такой взгляд на мир, внутри которого не могло не возникнуть научное знание.
Русский космизм — это решительная попытка реформировать космизм греков с тем, чтобы присоединить к четырем стихиям природы недостающую пятую стихию: разумную. Русский космизм уже не устраивает естествознание. Русскому космизму нужна единая наука и управляемый человеком космос.
Вот как об этом говорит сам Федоров:
«С одной стороны, человек… есть обитатель ничтожнейшей частички безмерной вселенной, а с другой — вся астрономия есть лишь мнение этого ничтожного обитателя этой частички; и чтобы мнение стало истиною, стало действительностью, нужно человека сделать обладателем всей вселенной, нужно, чтобы слепая сила была управляема разумом».
Слепой «фюзис» нужно сделать зрячим. Сама природа не прозреет. «Природа, — говорит Федоров, — нам не мать, а мачеха». Кто ее сделает управляемой разумом? Человек. Каким образом? Об этом Федоров рассказывает в работе «Конец сиротства: безграничное родство». Земля, говорит родоначальник русского космизма, поглотила много поколений людей. Они никуда не делись, они здесь, на земле. Рядом с нами. Только в «разобранном» виде. Нужно научиться их собирать.
В результате наука, полагал Федоров, научится из праха собирать умерших. Людей воссозданных будет так много, что их придется расселять по всему звездному миру.
Какие изменения ожидают нас в будущем, согласно Федорову? Во-первых, все мы станем вегетарианцами. Во-вторых, нас перестанет беспокоить половой вопрос. «Сознание и действие заменят рождение». В-третьих, женщина перестанет быть источником раздора в обществе. В-четвертых, дети перестанут быть убийцами своих родителей. В-пятых, «всё будет родное, а не чужое», но не по рождению, а по существованию.
Федоров материалист, но не трансгуманист. Гуманист — это, как скажет Сартр, атеист. Федоров православный материалист. Он намерен воскрешать, а не преодолевать, не совершенствовать природу человека. Чем плохо рождение для человека? Тем, что оно, по словам Федорова, делает возможным различие между законнорожденными и незаконнорожденными детьми.
Всякое рождение чудо. Федоров не хочет никаких чудес. Он предлагает нам иметь дело с результатами своего знания и общего труда. У Федорова не поэтическое отношение к человеку, а технологическое. Организм для него — это машина. Сознание относится к машине, как желчь к печени.
«Соберите машину, и ее сознание возвратится к ней», — говорит Федоров, идеи которого развил Циолковский.
Населяя космос живыми и сознательными существами, мы, говорил Циолковский, ищем причину космоса.
«Нам может быть скажут, — писал Циолковский, — если мы ищем причину космоса, то ведь у этой причины новая причина. Так мы никогда не кончим».
Почему? Потому что причинные связи располагаются в бесконечной последовательности. Пройти конечными шагами бесконечность нельзя. Нужно где-то остановиться. Но где? Точка, в которой мы можем остановиться, не маркирована, не выделена. Следовательно, чтобы прийти к первой причине, к ней нужно идти другим путем, не назад, а вперед. «Мы делаем, — замечает Циолковский, — шаг вперед, ища первую причину вселенной». Эта причина — разум. «Космос управляется разумом (своим собственным)». Разумом Циолковский называет всё то, что не раскладывается в последовательность причин и действий, доопределяя природу.
Циолковский писал в статье «Исследование мировых пространств реактивными приборами» в 1912 году: земля — это колыбель человечества, но нельзя вечно жить в колыбели. И это верно, хотя и сомнительно.
В 1929 году Павел Флоренский писал академику Вернадскому:
«Со своей стороны хочу высказать мысль… о существовании в биосфере или, может быть, на биосфере, того, что можно было бы назвать пневматосферой, т. е. о существовании особой части вещества, вовлеченной в круговорот культуры, или, точнее, круговорот жизни духа».
Чем же должен быть дух, чтобы вовлекать в свой круговорот вещество? Почему Флоренский пишет о жизни духа геохимику Вернадскому? Потому что Вернадский решил приспособить атомную модель мира к факту жизни, то есть он сделал то, что побоялись сделать Гюйгенс и Ньютон. Что делает русский космизм? Он возвращает жизнь в пустой космос Ньютона. Нужно, писал Вернадский, «приспособить… атомную модель мира к организму, а не к механизму».
Согласно установившейся интеллектуальной традиции, мы мыслим природу как нечто пространственное и материальное, а сознание как нечто нематериальное и непространственное. При этом мы воспринимаем явления сознательной жизни не сами по себе, а как отражение природы, ее законов, то есть вне процедуры отражения сознания нет, оно не существует. Тем самым остается непонятным, что именно, какое свойство делает сознание зеркалом.
Ответ Вернадского прост: круговорот духа создается не биосферой, а человеком. А это значит, что есть в нем что-то такое, что выводит его за пределы биосферы.
Флоренский говорит об этом так, как если бы что-то существовало на биосфере. Речь идет, конечно, о ноосфере, но ноосфера — это не то, что делает человек. Потому что человек делает много разного. Ноосфера — это расширение реальности посредством воображаемого.
Мысль, пишет Вернадский, «сама по себе не существует, она создается живой человеческой личностью». Поэтому, полагал он, в сознании есть черты, явлениям природы свойственные. Что это за черты? Об этом Вернадский нам ничего не сказал. Об этом мы можем только догадываться.
Пока наука только научилась делать двухголовых собак, а также пересаживать генно-модифицированное сердце свиньи человеку. Сегодня биоинженеры учатся редактировать геном человека, чтобы получить в будущем человека с заранее заданными свойствами. Но мы сегодня не можем и, я думаю, никогда не сможем создать ситуацию, которая бы детерминировала появление сознания.
