Антропология — это наука о человеке. Еще недавно эта истина считалась самоочевидной, как и другая истина, согласно которой общество состоит из людей. Но постепенно получили легитимность другие истины. Общество стало мыслиться как совокупность коммуникативных актов (Луман). Антропология расширила свои границы и включила в себя человекоподобные действия животных (де Кастру), а также человекоподобные действия неорганических существ со встроенными в них элементами искусственного интеллекта. Появились антропологические кентавры, основанные на симбиозе человека и машины. Для того чтобы проанализировать истоки нечеловеческой антропологии, Федор Гиренок обратился к греческому мифу о кентавре, а также к размышлениям Аристотеля о бытии, человеке и животных.
Миф о кентавре рассказывает о благородном царе Иксионе, который своим поведением снискал уважение олимпийских богов. И боги решили пригласить Иксиона на Олимп за пиршественный стол. Скромный Иксион после обильного употребления нектара и амброзии осмелел и стал присматриваться к олимпийским богам. Конечно, ему очень понравилась жена Зевса Гера, которой он стал делать недвусмысленные намеки. Зевс это заметил и создал из облака подобие Геры. Иксион не понял, что перед ним не Гера, а ничто, и совокупился с облаком. В результате на свет появился кентавр: получеловек и полуживотное.
Что нам рассказали греки? Что встреча бытия и небытия приводит к образованию нежизнеспособных существ, то есть существ с двумя сущностями, с двумя организмами и двумя логиками. Не приведет ли нечеловеческая антропология к забвению мифа о кентавре и образованию новых кентавров в результате технического отношения человека к самому себе?
«Ни одна сущность, — говорит Аристотель, — не состоит из сущностей».
Что мы делаем, когда человека называем биосоциальным существом? Учреждаем несуществующего кентавра, приписывая человеку две сущности: биологическую и человеческую. Но человек — это либо одно, либо другое. Аристотель это понял и выбрал первое.
Нечеловеческая антропология — это изобретение западной мысли, которая, не ответив на вопрос о том, что есть человек, решила, что нет никакой границы между человеком и его ближайшими генетическими родственниками. Первый нечеловеческий антрополог — Аристотель.
«Метафизика» Аристотеля начинается с фразы: «Все люди от природы стремятся к знанию». Слово «природа» является в ней ключевым. Она одна для всех живых существ, для нас и для животных. Но почему природа наделила человека стремлением к знанию, а животное не наделила, этого Аристотель не знает и не хочет узнать. А это интересно. Потому что природа сделала свое дело и, как говорит Аристотель, дала всем животным и человеку одно и то же: чувственное восприятие. Но из факта восприятия никак не следует стремление человека к познанию, ибо у животных восприятие тоже есть, а стремления к познанию у них нет. У них есть инстинкт, то есть колея жизни. Инстинктивное действие не требует рассуждений.
Аристотель, с одной стороны, приписывает опыт и представления животным, а с другой стороны, уверенно уподобляет ремесленника неодушевленным предметам, намекая на то, что нет никакой границы между человеком и его техническими аналогами, ибо ремесленник нечто делает, не зная о том, что он делает. Он делает многое по привычке, как выдрессированная лошадь.
«…Ремесленники подобны некоторым неодушевленным предметам: хотя они и делают то или другое, но делают это, сами того не зная».
В «Никомаховой этике» Аристотель говорит:
«А если сказать, что человек лучше всех прочих живых существ, то это ничего не меняет, ибо даже человека много божественнее по природе другие вещи, взять хотя бы наиболее зримое — звезды».
Тем самым Аристотель потерял перспективу найти humanitas человека.
Представление о человеке конструировалось Аристотелем не в режиме исключения, а, напротив, в режиме включения человека в систему природы. Чем ближе человек к природе, тем меньше в нем человеческого, тем больше он видит подобное себе в природе. Об этом свидетельствует «История животных» Аристотеля. В девятой книге «Истории животных» он рассказывает трогательную историю о том, как верблюд, которого обманом заставили спариваться с собственной матерью, отомстил своему хозяину, укусив его. А породистый жеребец в аналогичном случае от отчаяния бросился с кручи в пропасть. Аристотель не говорит, но намекает, что внутри животного есть что-то похожее на моральный закон. Но моральный закон и зависимость от внешней причины поведения несовместимы.
Животные как люди. Они, говорит Аристотель, дружат, враждуют, хитрят. Например, лиса и ворон дружат, собака и кошка враждуют. У каждого животного свой характер: овца глупа и проста, корова всегда печальна и безропотна, собака льстива, змея низка и коварна, заяц боязлив и благоразумен, гусь стыдлив, кукушка сознаёт свою трусливость. Однако человек живет в мире образов, а животные — в мире природы. Человек встречается с тем, чего нет. Животные не выходят за пределы того, что есть.
Как Аристотель отличает животных от человека? Способностью к сознательным рассуждениям. Но у самого Аристотеля нет ни одного размышления о том, что значит сознавать.
Разбив разумность на три части: растительную, животную и разумную, он отнес человека к политическим животным. При этом политическое не имеет никакого отношения к политике, к отношениям между разными группами людей. Политическими животными для него являются человек, пчела, оса, муравей, журавль. В первой книге «Истории животных» Аристотель пишет:
«Общественны те животные, у которых все выполняют какое-нибудь единое и общее для всех дело».
Что же он сделал? Он своей «Метафизикой» смог убедить всех в том, что «выяснять же, почему вещь есть то, что она есть, значит ничего не выяснять». Вопрос о том, что есть человек сам по себе, был закрыт Аристотелем.
Аристотель в «Никомаховой этике» сочувственно передал отношение греков к философам. Греки упрекали философов в том, что они не исследуют то, что является пригодным для жизни людей. Например, они не исследуют вопрос, почему человек хочет жить в доме. Аристотель просто определяет человека как домашнее животное. Но он определяет его исходя из некоторой конфигурации животных. В конфигурацию Аристотель помещает двух животных: мула и человека. Незыблемость этой истины нечеловеческой антропологии подтверждается сегодня так называемой новой антропологией и новым центром философии в лозунге «Назад к Аристотелю».
Движение назад к Аристотелю и новому материализму возглавили Агамбен, Симондон, Дескола, де Кастру, Латур, Харман, Мейясу. В это движение вовлечен мир так называемых гибридных существ, нечеловеческое гостеприимство, племенные космологии, постгуманизм, киборги, животные и варвары.
Как нужно относиться к животным? Недавно в России вышла книга немецкого лесничего Вольлебена под названием «Духовная жизнь животных». О чем книга? О бережливости белки, о верности вороны, о честности еще какого-то зверька. О чем всё это говорит? О том, что Вольлебен, как и Аристотель, гуманизирует природу, очеловечивает животных. И одновременно учреждает animalitas в человеке. Хотя к животным нужно относиться как к животным, а к людям как людям.
Учреждая новую политическую антропологию, Эдвард Эванс-Причард заговорил о преодолении в ней колониального взгляда на аборигенов и о признании равенства между европейским мышлением и магической каузальной логикой нецивилизованных племен. Это равенство выражает политическую корректность, но не истину. На самом деле между магией и научной рациональностью нет никакого равенства. В магии всегда можно найти некую рациональность, но это будет особая рациональность. Называть равным неравное несправедливо. О том, что есть, можно говорить только на языке истины, а не на языке толерантности. При этом необходимо заметить, что западное общественное мнение осудило первооткрывателя ДНК Уотсона за непризнание генетического равенства между европейцами и неевропейцами. Уотсон хотел говорить на языке истины. Его попросили говорить на языке толерантности и нечеловеческой антропологии. А это несправедливо.
Гуманизм цивилизации оправдывает равенство людей. Но равенство является не антропологической категорией, а социальной. Антропологически люди неравны. И это неравенство необходимо отмечать в языке.
В гуманном обществе социальные качества доминируют над антропологическими. Профессиональное доминирует над моральным, рабочая сила — над человеком. Где есть право, там, как говорил когда-то Аксаков, не нужна совесть. Социальное не может заменить индивидуальное.
Чтобы не потеряться в обществе, себя нужно идентифицировать с какой-то группой. Тем, кто нашел свою идентичность, противостоят те, кто ее не нашел. Социальный разрыв между группами не является антропологическим. Он является идеологическим. Неидентифицированное существование ориентировано на индивида. Идентифицированное — на целое. Онтологически оправдано существование как целого, так и индивида. Несправедливо интересы одного приносить в жертву другому.
Аристотель, как и Лейбниц, не видел скачков природы. Аристотель писал в восьмой книге «Истории животных»:
«Природа переходит так постепенно от предметов бездушных к животным, что в этой непрерывности остаются незаметными и границы, и чему принадлежит промежуточное».
А это значит, что и Аристотель, и Лейбниц пропустили какой-то момент, который не только не стал прерывом в непрерывности, но и не обозначил пропасть, разрыв между природой и человеком. На этом «пропуске» строится идеология нечеловеческой антропологии. Пропасть, которую природа не сможет постепенно перейти, мало-помалу ее преодолеть, называют в философии «взрывом галлюцинаций». Эту пропасть нельзя поймать сетевым мышлением. Онтологически ее можно только перепрыгнуть, ментально ее можно обозначить как абсурд. Фактически человек является результатом двойной инверсии иллюзивной материи: 1) человек грезит, природа не грезит, хотя знает галлюцинацию цвета; 2) для первого человека галлюцинация норма, для современного — болезнь.
Человеку не нужно иметь сознание, чтобы играть в шахматы. Для этого ему достаточно быть алгоритмом. Но эта игра — не преодоление дуализма, а редукция человека к той его части, которая принадлежит природе.
Поэтому им приходится субъективность воображаемого приписывать дискретно выделенному в пространстве индивиду. Однако субъективность человека — не его перцепции. Несмотря на постчеловеческую чувственность, открытую постгуманистами, остается в силе истина, сформулированная скептиком Пирроном. Когда его спросили, почему же он вопреки своей философии скепсиса убегал от злой собаки, а не топтался на месте в нерешительности, он ответил: потому что она не знает, что я скептик.
Глядя на себя в зеркало наскальной живописи, первые люди меньше всего думали о животных. Они, видимо, искали ответ на вопрос: кто они? И первый их ответ был простым ответом сознания: мы — не они. Они внешне похожи на нас, но у них другое воображаемое. Внутренний мир человека выполняется не актами автономной личности, а внешними связями между людьми внутри одного мифа. Они — это люди другого мифа. Быть человеком не может означать то же, что не быть человеком.
