Что нам мешает мыслить по-русски? Вопрос этот обращает нас к самим себе, ибо мышление возможно лишь как самостоятельное мышление. Но что есть наше само-стояние? В конечном итоге, наше сознание сегодня определяет исконный вопрос русской философии: «Кто мы?». Храним ли мы в себе самобытное начало или являемся tabula rasa – простым этнографическим материалом для чуждых цивилизаций? Пессимизм П. Чаадаева, заявлявшего о том, что в нас нет ничего положительно нам присущего, на что могла бы опереться наша мысль, не утратил своей современности. Напротив, быть может, как никогда прежде, он ранит нас острее, нежели 200 лет тому назад, ибо мы на глазах потеряли живую связь с дореволюционной и послереволюционной культурами. Русь слиняла, как говорит В. Розанов, в два дня. Но и Советский Союз растаял так же незаметно и скоропалительно. И оба этих события до сих пор не помыслены нами во всей их полноте, ибо нам неоткуда бросить свой взгляд. Мы снова оказались как бы в нулевом состоянии и принуждены начинать всё сначала. Интеллектуальная культура, ставшая вызревать в России с нарастающей силой в XIX в., что, вероятно, было бы невозможным без появления “Жалованной грамоты дворянству”, органично восприняла присущее нам искони «умозрение в красках», что выразилось в ее приверженности образности, метафоричности и стремлении к живому синтезу противоположностей – веры и знания, слова и реальности, идеи и поступка, человека и божественного, символа и символизируемого. Но культура эта резко прервалась в начале XX в. Философский патриотизм, выраженный однажды в славянофильстве и восхитительном Константине Леонтьеве, не находит себе продолжения. Хотя были евразийство и неоевразийство, равно развивались идеи русского космизма, но и эти проблески сознания сохранили свой локальный статус. Русские философия, живопись, литература, музыка, так ярко заявившие о себе вчера, сегодня лишены потомков. Русскую церковь, богатую святыми праведниками и сердечной верой, потеснила светская истощённая в самой себе культура. Зыбь и безосновность подтачивают наше мышление изнутри. Современная русская философия ставит своей задачей преодолеть собственную беспочвенность, установив живую преемственность с русской философией XIX-XX вв. и мыслью русского авангарда, но задача эта обращена в неопределенное будущее. Мы только намечаем контуры этой будущей русской мысли, осознавая животрепещущую необходимость в ней. Но ростки этой мысли плохо приживаются у нас. Не секрет, что даже наиболее самобытные умы современности легко уклоняются в сторону, прочь от собственных корней, а то, что есть самобытного сегодня, – будь то идеи Сибири как метафизического сердца России, «неонеоевразийство», археоавангард, посткосмизм, философия хозяйства и неософиология, теория продуктивного синтеза «красной» и «белой» идеологий и проч., – не выходит за пределы кругов немногочисленных единомышленников.
Наше неокрепшее сознание, не упрочнившаяся в себе самость делает нас податливыми мягкой силе. Тем ветрам, что навеваются извне. Сегодня имя этой мягкой силе – постгуманизм. Постгуманистическая парадигма мышления, взращенная на западноевропейской интеллектуальной почве, сегодня, как сорняк, ширит свои владения. В своей простоте и идеологической агрессивности она оказывается востребованной повсюду, а мы на ее пути делаемся легкой добычей. Что такое мягкая сила? Это форма языковой суггестии, ментального внушения. Сила, которая посредством языка работает с нашим сознанием, заставляя нас хотеть и добровольно делать то, к чему она нас склоняет. Слабое, размягчённое сознание легко отдаётся в руки этой силе без остатка. С изумлением и сожалением мы можем лишь констатировать, что сегодня постгуманизм проник в наши интеллектуальные поры и мы не находим достаточных аргументов, позволяющих нам дистанцироваться от него и должным образом осмыслить.
Чем привлекателен постгуманизм? Интеллектуальной невзыскательностью. Чем соблазнителен он? Идеей всеобщей свободы. Но о какой свободе идет речь? Что кроется за этим внешне харизматичным и вместе с тем пустым самим по себе словом? Для чего и от чего нам обещано освобождение? Предлагают ли нам освободить наши руки, наше время или сознание? Лозунг о новых степенях свободы – центральный для постгуманизма, однако свобода эта в высшей степени оказывается эфемерным понятием. Но отнюдь не потому, что за ним ничего не стоит, но, напротив, оттого, что за ним спрятано то, что сразу можно не заметить. Не заметить то, что идея свободы здесь строится на принципе фундаментальной трансгрессивности любых границ и оснований. Постгуманизм призывает нас избавиться от патриархальности на всех уровнях и, прежде всего, нашего мышления. Он не оставляет места безусловным и абсолютным началам. Прямым следствием так понятого освобождения является мир, условием которого становится невозможность всего того, что зиждется на самостоянии, будь то истина, сознание или Бог. Постгуманистический мир в каждой своей ипостаси несамодостаточный, наделённый непреодолимым правом меньшинства. Смыслом высвобождения от угнетения онтологических, а следом – социальных и политических меньшинств, оказывается угнетение большинства, возведение большинства в состояние собственной невозможности. Абсолютизация меньшинств достигает своего апогея в идее человечности, освобожденной от ига человека. Человек объявляется очередным меньшинством, лишенным отныне привилегии на человечность. Человек и человечность оказываются разъяты. Человек свободен в своих идентичностях, а человечность освобождена от приуроченности человеку. Смыслом этого разъятия является расчеловечивание человека. Человек оказывается бесчеловечным не в моральном, а в онтологическом смысле этого слова. Он теперь не вполне человек, тогда, как «не-люди» начинают мыслиться как онтологические претенденты на человечность.
Говоря о навязывании тотальной власти меньшинств, мы вовсе не жонглируем теориями. Постгуманизм – не абстрактная идея и идеология, но то, что находит воплощение в нашей повседневности, захватывая все новые её уголки. Достаточно зайти в книжный магазин (даже консервативно ориентированный!) или заглянуть в виртуальное интеллектуальное пространство, и мы увидим обилие материалов постгуманистического толка. Помимо обширного корпуса текстов, в которых представлен постгуманистический дискурс и которые находятся в широком доступе, регулярно переводятся и распространяются в университетских кругах и среди обывателей, мы видим, что постгуманистическая логика активно муссируется в СМИ и одновременно воспроизводится в эстетическом пространстве, будь то литература, искусство, театр или кинематограф. Отдельные художники и кураторы арт-проектов работают над пропагандой трансгрессии любых мыслимых границ, прежде всего, между человеком и животным, а также между человеком и техникой. К примеру, художник Нейл Харбиссон, имплантировавший себе в череп антенну, выступает апологетом киборгизации. Арт-активистка Ай Хасегава предлагает женщинам вместо людей, которых и так стало много на планете, вынашивать в своих утробах исчезающие виды животных. Теоретик и куратор Пол Б. Пресьядо отстаивает права монстров, транстел и транслюдей, ратуя за свободу «новой субъектности» от «гендерного», «патриархального и колониального насилия», а также от власти медицины, права и психиатрии над ней. Художественной иллюстрацией этих идей является фототворчество импонирующей ему/ей Дел ЛаГрейс Волкано, посвященное «небинарным персонам». В личный жизни Дел ЛаГрейс Волкано имеет партнера, двое детей в этой семье называют своих родителей «МаПа». Художник Хайме дель Вал в перформансах пытается изобразить постгуманистические метаморфозы, визуализируя их при помощи театрального эмбрионального мешка, в котором заключено нарождающееся тело. Художник Артем Филатов пробует работать с темой бессмертия, находя воплощение вечной жизни в саду крематория. Другой художник Дмитрий Каварга, преодолевая «токсикоз антропоцентризма» и оправдывая синтез человеческих и нечеловеческих существ, подражает де Кирико, изображая в своих работах нагромождение ничтожных тел, пуповин и голов, олицетворяющих жалкое положение человечества в мире. Ангажированное постгуманистической повесткой дня искусство захватывает музейные пространства. Одна за другой организуются выставки: “Удел человеческий” (Государственный центр современного искусства, Московский музей современного искусства, Еврейский музей и центр толерантности, 2015-2021), “Грядущий мир: Экология как новая политика. 2030-2100” (Гараж, 2019) или, например, “Опыты нечеловеческого гостеприимства” (Московский музей современного искусства, 2017). В подражании западному направлению science art, которое в основе своей постгуманистично, в России появляются такие проекты, как, например, “Новая антропология” на базе Института физиологии имени И.П.Павлова. Русскоязычные эпигоны сайнс-арт вторят своим зарубежным старшим коллегам, говоря об отказе современного искусства от «несимметричных и неравноправных отношений» человека с миром, об устранении оппозиций, об агентности микробов и алгоритмов и привлекательности для художников новых сценариев, в которых автономия и творчество перестают быть исключительными свойствами человека. При этом веяния постгуманизма проникают и на более традиционные площадки. В 2021 году, например, в Третьяковской галерее состоялась выставка “Да живёт иное во мне”. В аннотации к ней кураторы указывали на открывающуюся перед посетителем «возможность познакомиться с новыми способами и формами взаимодействия с нечеловеческими агентами: растениями, животными, бактериями, искусственным интеллектом и физическими процессами планетарного масштаба». Представители околофилософского сообщества с удовольствием принимали участие в приуроченных к выставке мероприятиях и всерьез обсуждали идеи синтеза человека и животного, а также перспективы почувствовать себя лошадью, вколов себе сыворотку лошадиного иммуноглобулина, как это сделала одна из художниц Марион Лаваль-Жанте, творчество которой было представлено на выставке. Почти одновременно Третьяковская галерея представила аналогичную выставку “Живое вещество”, в концепцию которой заложила учение В.Вернадского о биосфере, логично опустив при этом его теорию ноосферы. Выставка пропагандирует все те же идеи новых коммуникаций человека и мира и преодоления межвидовых границ. Как резюмируется в анонсе, «художественные подходы участников выставки отличает отрицание антропоцентризма и дуализма человека и природы, живого и неживого, активной силы и пассивной материи», поскольку «Homo Sapiens является частью большой, постоянно меняющейся экосистемы планеты». Сезон 2022 года открылся в Третьяковской галерее выставкой “Граждане космоса”, транслирующей идеи постгуманизма через своеобразную интерпретацию традиции русского космизма.
В сфере литературы и кино мы наблюдаем схожий ажиотаж вокруг постгуманистической проблематики. Литературным событием 2021 года в России должен был стать выход книги В.Пелевина “Transhumanism Inc.” Книга вышла, но событием не стала. Почему? Потому что автор ограничился суммированием тезисов трансгуманистической повестки дня, не удосужившись сопроводить свой итог художественным и интеллектуальным взглядом. Но специалисты по PR отработали несостоявшееся событие как состоявшееся – «подогревали» аудиторию, устраивали предпродажу книг, обеспечили анонсы и рецензии в ведущих СМИ и блогах и проч. Современная кинопродукция насыщена произведениями на тему монстров и киборгов. Характерно, что всемирно признанные кинопремии сегодня так же охотно раздают за апологию гибридизации человека, как и за реабилитацию разного рода меньшинств. Золотую пальмовую ветвь на Каннском фестивале-2021 берёт фильм “Титан”, а гран-при “Особый взгляд” – лента “Разжимая кулаки”. Один фильм рассказывает историю героини-киборга, склонной к совокуплению с автомобилями, другой – о преодолении патриархальности на примере реалий Северной Осетии. Внимание к таким, казалось бы, разным фильмам неудивительно, ибо в основе своей они едины. Они обслуживают то, что критики называют идеей «постколониальности». Нарочитую идеологизированость постгуманизма признают и сами носители этой идеологии. Организаторы дрэг-шоу в России, к примеру, всерьез обиделись на широкую публику за то, что та увидела в мероприятии собственно шоу, проигнорировав политический аспект и вопрос защиты прав гендерных меньшинств. Проблема здесь состоит, однако, в односторонности обратного порядка – идеологическая повестка постгуманизма заслоняет интеллектуальный и художественный жест, на который он претендует. Постгуманизм хочет быть философией и искусством, но не является ни тем, ни другим.
Помимо, собственно, пропаганды постгуманистических воззрений в общественной сфере, проблема трансгрессивности границ возникает перед нами в свете стремительного развития технологий, сопутствующих практик и дискуссий вокруг этого. Как, к примеру, оценить эксперименты ксенотрансплантации, когда человеку пересаживают генномоифицированное сердце свиньи, как это произошло в США в начале 2022 года? Биоэтика и нарождающаяся этика ИИ – лишь блеклая теоретическая тень происходящих с нами перемен, ибо эти перемены поднимают не медицинские, технологические, этические и прочие вопросы, но культурообразующие. Они пошатывают основы нашей культуры, обращая нас к фундаментальному вопросу: Что есть человек? Постгуманизм как парадигма мышления и политика, проводимая в жизнь, в данном случае оказывается более осознанным и последовательным явлением, нежели разного рода «этики», ибо за ним стоит понимание уровня проблем. Нам нужны не «этики» и не пропаганда постгуманизма, а философия, которая сможет поставить фундаментальный вопрос о человеке в реалиях XXI века.
На фоне количественной плодовитости проповедников постгуманизма бросается в глаза интеллектуальная скудость и бесперспективность этой идеологии. Всё, что составляет её содержание, было сформулировано предшествующей западной культурой, всё, что предлагается современниками, – вторично и однообразно. Феерия постгуманизма в современном мире указывает на кризис западного сознания, тупик, в котором оно оказалось, не способное к продолжению живой традиции мысли. Но кризис этот для нас отнюдь не постороннее явление, ибо мы, без оглядки, бросились в очередной раз к стеклянным бусам, которые нам преподнесли с Запада.
Наши умы тревожат конспирологические теории, мы гадаем о выгодоприобретателях «великой перезагрузки», но проблема постгуманизма как идеологии нового мира состоит не в этих доискиваниях или не столько в них. Ответом на мягкую силу может быть только сильное сознание. Что значит сильное? Сильное – значит имеющее опору в самом себе, а не в другом. Сильное сознание – залог метафизического здоровья народа и его плодоносности. Нам мешают мыслить наши русские болезни – наше, как сказал бы Н.Я. Данилевский, европейничанье, то есть идущее со времен Петра I презрение и даже ненависть ко всему русскому и возведение Европы в великого другого, умом которого мы тщимся думать и которому всею своей народной, духовной и политической жизнью пытаемся угодить. Тот, как вторит ему Ф.М. Достоевский, дрянной стыдишка – стыд самих себя, бессознательное желание не быть собой, реализовывая себя в неловком подражании. Нам мешает мыслить наша неуверенность в себе, наша, как говорил еще К. Леонтьев, умственная робость, то есть отсутствие мужества, ибо именно мужество опираться на себя является условием всякого мышления. Нам мешает наша необразованность и нелюбопытство по отношению к самим себе. Мы скверно знаем, а то и вовсе не хотим знать нашу историю, философию, литературу, живопись, икону, религиозную жизнь – все наши исконные формы культуры, в которых объективировался народный ум. Мы небрежны к себе и падки на чужое, но, как говорил Н.Я.Данилевский, формулируя идею самобытности русской культуры в теории панславизма, «для всякого славянина… после Бога и Его святой Церкви, – идея славянства должна быть высшею идеею, выше науки, выше свободы, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него недостижимо без ее осуществления – без духовно, народно и политически самобытного, независимого славянства; а, напротив того, все эти блага будут необходимыми последствиями этой независимости и самобытности». Пока мы не нащупаем это начало начал, мы обречены. Никакие блага невозможны без того, на чем они зиждутся. Наша обращенность к самим себе, попытка выявить и укрепить свой умострой является первичным условием жизненности России.
