из неопубликованного
А. Воллис – мой любимый современный поэт. Мне нравятся её тонкие наблюдения, точность мыслей, выверенность поэтических образов. Читая её стихи, я прихожу к мысли о том, что есть такие высшие сферы, где встречаются философия и поэзия.
Под псевдонимом А. Воллис скрывается Людмила Олеговна Чернейко, профессор филологическое факультета МГУ имени М.В. Ломоносова.
В 2014 г. вышел первый сборник ее стихов «Исцеление строкой», а в 2018-м – сборник «Созерцание».
Публикуется в «Литературной газете», в международном литературном журнале «Витражи», в литературном журнале «Урал».
Фёдор Гиренок
***
Апокалипсис-24
Там с грохотом падают дроны,
и рушатся жизни, мечты.
Там мир был недавно зелёным,
а нынче – сплошные кресты.
Два брата – как Авель и Каин.
Но силою зависти злой
один поднялся из окраин.
И начался матч затяжной.
А зритель всемирной арены
блюдёт гладиаторов бой
Но, видно, грядут перемены,
коль зрителей слышится вой.
Так зависть, библейская сила
и злой революции мать,
народы косою косила.
Её никому не унять.
Терзаемый завистью лютой
к пространству великой страны,
мир страх потерял перед смутой
и жертвами новой войны.
Над миром зловещие тучи
сгущаются – нет им преград.
И Каина духу созвучен
новейший Вселенский расклад.
Предчувствие
Среди истин истерзанных,
среди лжи и обмана
поднимается дерзостный
мощный гул океана.
Нарастает он исподволь,
но идёт непреклонно,
как греховный – на исповедь
в жажде неутолённой.
В атмосфере заплёванной,
где всем мимо и пофигу,
словно птице, заклёванной
стаей, нет места подвигу.
«Подвиг» – слово высокое.
Места нет состраданию…
Обрастает осокою –
травой жёсткою – здание.
В нём уделы кромешные
той травою исколоты,
в озлоблении бешеном
бьют сильнее, чем молоты,
всех, кто в здании прячется
от дурман-непогоды.
Им от боли не плачется –
закалили невзгоды.
Глухота – как спасение
тела бренного, битого
от абсурда осеннего,
все ещё не обжитого.
Но нечувствие личности
в глухоте мироколицы
при высокой сейсмичности
потрясением смоется.
В плену пелены
Жизнь по-своему прекрасна.
А по-моему – не очень.
Все старания напрасны –
мир наш жёстко скособочен.
В нём нет места высшей чести.
Да и слово мало значит.
Правят зависть, жажда мести.
Жрать и ржать – одна задача.
И ещё побольше денег,
но у гроба нет карманов.
А утроба – злата пленник.
Не рвануть ему стоп-крана.
Особая стать
Кособокое очарование…
Д. Данилов
Кособокая стать у провинции нашей,
но художники точно воссоздали её.
В их пейзажах осенних и в зимних всё та же
монотонная тема – про наше житьё.
Над стернёю туман серой стелется дымкой,
закрывая собою ландшафт нищеты.
Под молочною мглой все дома – невидимки,
но романтика шлейфа не прикроет тщеты.
На пронзительной ноте идёт лейтмотивом
светлый образ тоскливого скудного дня:
вот Коровина сани глядят сиротливо,
Левитановский «Март» чуть добавит огня.
Но в щемящих пейзажах просторов России
есть своя необъятная сила мечты –
не того, что дано, не того, что б просили,
а того, чего нет, хоть пройди с полверсты.
И художники эту тоску допустили
на полотна свои, передав нашу боль.
Кособокую стать их холсты воплотили,
предлагая эстетике новую роль.
Кибер-к-рай
Не будет если на Земле страданья,
то человек от радости умрёт.
Иль, выйдя из объятий увяданья,
с судьбою счёты быстро он сведёт.
Когда не будет на Земле препятствий
и воцарится повсеместный рай
среди кибернетических приятствий,
увидит человек опасный край
той бездны, что разверзнется пред каждым
и, не мигая, не скрывая зла,
заворожит своим жерлом однажды.
Как долго жертв своих она ждала.
Анатомия бытия
У Филонова головы, головы,
в серой дымке застыв на холсте,
утверждают не формулы голые,
а абсурд бытия в полноте.
Власть под скальпелем метода нового
раскрывает свой истинный лик –
подноготную бритоголового,
осознавшего, как он велик.
Только головы. Рацио стимулы.
И пустые глаза в никуда.
Без души, без себя – просто символы
повсеместной победы труда.
По-головье как масса, как численность,
что в пространстве столпилось одном,
обнажает усилий бессмысленность
через души идти напролом.
Ночь сгущалась над жизнью духовною.
В тусклом свете ночных фонарей
она выглядит сплошь обескровленной
под ветрами лихих февралей.
Дважды два
На хаос бытия и на его причуды
пытается наш ум накинуть смыслов сеть.
Пытается понять и вынуть из-под спуда
причину бытия. И жизнь как она есть.
Но что-то не пошло: иль смыслы эфемерны,
иль сети порвались, или заснул рыбак.
Бессмыслица царит. И власть её безмерна.
А подданных уже давно окутал мрак.
Но за окном апрель, раздолье половодья.
И силою своей рассеет солнце мглу.
Зима сдала права, ослабила поводья.
Весна несётся вскачь. Мы у неё в тылу.
Быть может, главный смысл, что кроется надёжно
от зорких глаз ума, простой, как дважды два:
любить в себе весну, когда все смыслы ложны.
И в силе бытие, когда душа жива.
Аритмия
Вид из окна на север греет душу.
И глазу дорог этот тихий вид.
Привычки многолетней не нарушив,
мне парк о чем-то вечном говорит.
Меняя облик свой весьма ритмично
непостоянством вещности листвы,
наш парк в линейность времени цикличность
привносит без особой суеты.
Мне парк твердит, что вешнее убранство
сменяется на осени плоды
и что сугробов наглое упрямство
сломает март. Ломает он и льды.
Урок природы мной давно усвоен.
Столетья пролетят, но цикл -закон.
И только невозвратное былое
глазами юными не взглянет из окон.
Поиск Себя
Люди любят друг друга, только очень устали.
Так устали, что даже потеряли Себя.
От печалей, сомнений, что, скопившись, напали.
А душа не из стали – ей не жить не любя.
Но Себя не найти, если мало заботы.
Без Себя «Я» томится в беспробудной тоске.
Своего двойника, с кем сводило «Я» счёты,
с кем вело разговор, не создать на песке.
Лишь любовью к Себе, ко всему, что досталось
от Создателя тварям – имя им «человек»,
излечиться дано от недуга «усталость» –
он напал и терзает воспалённый наш век.
Путь к Себе очень трудный. Он почти что Голгофа.
А Себя промелькнёт и уносится ввысь.
Коль в расколотом «Я» нет любви, – катастрофа.
Обрети же Себя. Позови. Оглянись.
Противостояние
Лишь дух людской, огнём неугасимым
Ещё горит, взметаясь к небесам.
Перси Шелли. Освобождённый Прометей.
Жизнь мучает многих. Но в этом признаться
не могут судьбою зажатые люди.
А время проходит. Они веселятся.
И, кажется, пир их, как сон, беспробуден.
Смириться с судьбой и в покорности робкой
пирами глушить нескончаемость суток –
удел обречённых закупорить пробкой
смятение духа. А бунт его жуток.
Душа уповает на жизнь после смерти,
на вечную радость как дар за смиренье.
Она пребывает в людской круговерти,
ведомая верой в благое спасенье.
Но если однажды сознанье проснётся,
то против судьбы ополчится несчастный.
Питаемый Духом свободы, пробьётся
он к горнему свету сквозь сумрак ненастный.
И Дух компромиссов с судьбой не приемлет.
Огонь Прометеев горит в нём, не тлеет.
Призывам Олимпа Дух гордый не внемлет,
а мглу серых будней огнём одолеет.
Морозоустойчивость
Дождь всю ночь барабанил по жести.
С ним снежинки, тихонько летая,
будто бы извинялись за дерзость
возвращенья зимы среди мая.
Этот холод, плаксивая стужа
вдруг напали на парки и скверы.
И тюльпан по утру обнаружил,
что стал жертвой погодной аферы.
Он стоял тёмно-красный и нежный
в своих листьях, упругих зелёных.
Но был в шапочке, белой и снежной…
Оказался тюльпан закалённым.
А сегодня, бродя по аллеям,
восхищаюсь палитрой природы.
Здесь сирень, и вот ландыш белеет
вопреки катаклизмам погоды.
Сад Аптекарский снова украшен
разноцветьем полезных растений.
Красоте его климат не страшен
и перфоманс погодных вторжений.
Обличья страха
Уже знаю, как выглядит страх:
тремор рук и дрожанье коленей,
мысли бродят, как будто впотьмах,
учащение сердцебиений.
Сон тревожный, тягучий, как бред
в нём кошмары, сменяя друг друга,
оставляют в сознании след.
Не избавиться днём от недуга.
Сухость горла, невнятность речей,
млеют ноги, а мозг в напряженье.
Нет у страха лекарства, врачей,
только воля и сил притяженье.
Бесконтрольность движений и боль,
что идёт от макушки до пяток.
И бессилен помочь алкоголь, –
миг забвения полного краток.
Подавить в себе собственный страх
перед главной, решающей битвой,
тяжесть сбросить, что давит в плечах,
можно только усердной молитвой
И плывёт корабль…
Я разлюбила город Питер.
Его державный строгий вид
меня уже не вдохновит.
И ветер слёзы быстро вытер.
Толпа по Невскому рекою,
как лента пёстрая, вилась,
И тротуаров грязных власть
толпою правила без сбоя.
Оранжереи вход центральный
забыл заботы прежней труд.
Без штукатурки стены мрут,
кирпич ощерился нахальный.
Узор оград витиеватый
меня уже не исцелит
(как, впрочем, берегов гранит)
от мыслей тяжких. Мост Горбатый
через Ижору-речку ближе
и взору, и душе родней,
чем «Укрощение коней»
при его славе и престиже.
Обшарпанный и неумытый,
наводит город тень тоски.
И, белой ночи вопреки,
он – в этой тени ядовитой.
Нет больше городу урона
в архитектуре – стилю вспять –
(всех «новых дел» не сосчитать)
от «Газоскрёба»-«Саурона».
Пересеченный облаками
(ненастьем Питер знаменит),
вдруг «Огурец» теряет вид,
поскольку верх – под небесами.
Помпезность и монументальность
старинных зданий и дворцов
ещё содержит дух Петров,
былой истории тональность.
Играет город на контрасте
свои симфонии века.
Опасность судну велика:
не просчитались бы в балласте.
Немного истории
О Санкт-Петербурге звенящая слава
доходит до нас через толщу веков.
Сенатская площадь – опора державы –
открыта, как прежде, для всех сквозняков.
Декабрьское утро. Рассвет только брезжит,
а воля к свободе сплотила ряды.
Мятеж обречён, но ничто не удержит
героев-романтиков: цели тверды.
Судьба так безжалостно и беспощадно
по жизни героев хлестнула бичом.
Но каторгой, казнями, грубо-площадными,
власть словно признала, что строй обречён.
Промчалось столетье. Февральской метелью
сметались преграды давнишней мечте.
Но новая эра, как будто с похмелья,
смешала все краски на грубом холсте.
Порядок из хаоса рос постепенно.
Он креп идеалами, право поправ.
А здание строилось. Толстые стены
скрывали от мира неслыханный сплав.
Всё было в истории жизни народа –
разруха, победы, войной обожгло.
Одно стороной нас обходит – Свобода.
Наверное, время её не пришло.
***
Мне истина дана.
Как солнечные блики
в движении воды
прозрачным летним днём,
скрывается она,
меняя свои лики:
то капелькой звезды
сверкнёт, а то огнём
обрушится в глаза,
разрушив фокус зренья,
пронзив копьём луча
сознание насквозь…
Лишь горькая слеза
иссякшего терпенья
мне промолчит крича,
что с истиной мы врозь.
Возвращение
Дощатые стены, покрытые белою краской.
Гудок парохода, идущего вверх по Оке.
Бревенчатый сруб называется весело «Сказка».
Я в нём поселилась на время, пришла налегке,
оставив за дверью угрюмые мысли, тревогу,
сомненья, печали, заботы, долгов снежный ком.
И в дождик слепой отыщу непременно дорогу,
ту самую, в детстве ис-хо-жен-ну-ю босиком.
И снова пройду я по пыли, дождями прибитой,
под липовый запах прорвусь через толщу годов
к той самой Себе, за делами совсем позабытой,
что жизнью менялась не раз и на много ладов.
И времени стрелка вернёт меня к истинным смыслам –
простым и понятным, как утром роса на траве,
к тому, без чего вся система так прочно зависла,
что мир стал абсурдом в глубинном своём существе.
Пройду босиком я по лужам, приветливым, тёплым.
Они меня помнят, и в этом – души моей свет.
И дали накрою своим оглушительным воплем –
так выльется радость как давнему детству ответ…
Недаром бревенчатый дом называется «Сказкой».
Недаром судьба меня снова вернула сюда,
где мир был иным – весь пропитан любовью и лаской.
И мне их частичка досталась одна. Навсегда.
Белый шум
Природа ни о чём не спросит,
настигнув нас на склоне дней
метелью белой. Снег заносит
тропинки памяти моей.
А на заснеженных полотнах
не видно прошлого корней.
И опыт, что спрессован плотно,
за пеленою всё мутней.
Не различить мне очертаний
предметов дальних, лиц, имён.
Лишь из невнятных бормотаний
доходит белый шум времён.
Все окна замело снаружи,
и всё белым-бело внутри.
Надмирный сгусток белой стужи
приносят нам календари.
А я дышу, как было в детстве,
в заиндевевшее стекло
(надёжней не придумать средства,
чтоб лёд оконный рассекло).
В прозрачный островок оконца
среди узоров на стекле
заглянет мимоходом солнце
и полоснёт лучом по мгле…
Но солнце тоже нас не спросит,
а просто в сутолоке дней
дно жизни всей прокупоросит –
ему из космоса видней.
